Стихи по-американски
Я родилась в Бостоне в
49-м. Никогда не хотела,
чтобы знали об этом, в
сущности всю лучшую
часть моей взрослой
жизни пыталась свои
юные годы замести под
ковёр и вести ту жизнь,
которая точно моя
и независима от
исторических судеб моей
семьи. Вы представьте,
каково это было —
быть одной из них,
быть сложённой, как они,
разговаривать, как они,
обладать всеми благами
принадлежности к столь
влиятельному и богатому
американскому роду. Я
ходила в лучшие школы,
занималась у всяческих
тренеров и наставников,
каталась по миру, встречала
звёздных, скандальных и не
столь уж приятных персон
и знала с самого раннего
возраста, что однажды
мне выпадет шанс сбежать
от общей участи этой
славной бостонской семьи,
и я непременно ухвачусь
за этот шанс, — и да,
я ухватилась. Я
прыгнула в скорый до
Нью-Йорка в начале
70-х, и знаете —
тогда-то и начались
мои, скажем, потаённые
годы. Я думала: Ну
что, стану себе поэтессой.
Кажется, куда уж там
глупее и незаметней.
Я стала лесбиянкой.
Все женщины у меня
в семье выглядят как
бучи, но в самом деле
стать одним из них —
это ни в какие ворота.
Застряв в этом постыдном
положении, я наконец
кое-что увидела и
кое-чему научилась и
теперь начинаю думать,
что никуда не сбежишь
от истории. Женщина,
с которой сейчас у меня
роман, сказала: знаешь,
ты выглядишь, будто ты
тоже Кеннеди. И
у меня бросилась кровь
в лицо. Люди вечно
смеялись над моим
бостонским выговором,
не отличающим “large”
от “lodge” и “party” от
“potty”. Но когда
эта женщина, ничего
не подозревая, впервые
выкликнула моё
фамильное имя, я
поняла, что моя карта
бита. Да, так и есть,
я тоже Кеннеди.
Мои попытки остаться
незаметной не привели
к успеху. Поначалу
скромная поэтесса, я
быстро добралась до
профессиональных высот,
вышла в лидеры,
удостоилась почестей.
Ну и правильно, что
в конце концов женщина
разоблачила меня. Да,
я тоже Кеннеди.
И я ожидаю
ваших распоряжений.
Вы же Новые Американцы.
Бездомные бродят по улицам
величайшего города
нашей страны. Среди
них мужчины со
СПИДом. Что, это правильно?
А что нету домов
для бездомных, что нет
бесплатной медпомощи для
этих мужчин? Не говоря
о женщинах! Что им,
когда они умирают,
сообщают: вы тут не дома?
И как у вас, кстати,
нынче с зубами? Вам
по карману лечить их?
Какая у вас квартплата?
И если искусство — высшая
и честнейшая форма
коммуникации в наше
время, а молодой
художник больше не может
сюда перебраться, чтобы
говорить со своим временем…
Да, я смогла, но это
было 15 лет назад, и
не забудьте, как я не могу
забыть: я ведь Кеннеди.
Может, нам всем стать Кеннеди?
Величайший город этой страны —
дом родной для бизнес-
мена и для высоко-
оплачиваемого художника.
Для не живущих на улице
владельцев красивых зубов.
Что же делать с этой дилеммой?
Слушайте, я ведь училась.
Я много узнала про западную
цивилизацию. Знаете вы,
что сообщает нам западная
цивилизация? Я одна.
Я одна этим вечером?
Вряд ли. У меня одной
этим вечером кровь из
дёсен? В этих стенах
я единственная лесбиянка
этим вечером? У меня одной
умерли друзья или прямо
сейчас умирают?
И моё искусство никто
не поддержит, пока оно
не станет огромным, больше,
чем у всех остальных, укрепляя
ощущение публики, что все они
одни этим вечером. Что они одни
хорошие, достойные
купить билеты на выставку
и смотреть на это искусство.
Что у них работа,
что они здоровы, и
всё переживут, и у них
всё нормально. А у вас
этим вечером всё нормально?
И у всех тут — всё ли нормально?
Нет, это ненормально для
меня быть одной из Кеннеди.
Но я теперь не
стыжусь, теперь не
одна. Этим вечером
я не одна, потому что
мы все здесь Кеннеди.
И я ваш президент.
Подписка
Звери, удирающие насовсем
из зоопарков, —
и они соберутся к моим дверям.
Многовато пособий по дрочке
сочиняется прямо сейчас. Многовато
пирожков переплывает прилавок. Я
купаюсь в жёлтом свете и мечтах о тебе.
Упускаю себя, как поезд,
вылетающий с вокзала в испанском Хере́се.
И
когда самолётик
коснулся земли
с тем же звуком
с каким моя камера
щёлкает
я подумала
это
всего лишь
кадр
Пишется
Я могу
связать
любое
с любым
вот так
бог
кусочек
пластыря
свёрнутая штучка
с пластырем
внутри
я бегу
в ванную
глянуть на
своё лицо
порой
не желаю
видеть
своё лицо
в зеркале
порой
не могу
вынести
свои мысли
порой
не могу
ничего
но это
и ладно
пластырь
книга
бог
вот и
порядок
Кость
На улице весь вечер льёт
тоскую без твоей везде
шности
вот вытолкнешь кого-то из своей
жизни и
так не хватает, а
в чём — не ожидала
и сама. Прийти домой
сказать привет ты как
любая надобность любая крапинка
стихающего за окном дождя
твердит мне о потере твоего
такого ровного тепла.
Я ненавидела житьё с тобой
меня достало
ты тоже ненавидишь, я же знаю
за то что я сказала это с розами впридачу.
Даже не верится, я снова
в этой дерьмовой норе
совсем одна
на письменном столе кость для собаки
и всё везде разбросано
я кажется закончу письмами тебе
потоком, как машины
по улице
я кажется закончу вслушиваясь в наше
пение вдалеке
сегодня утром я ревела как дура
покорно перед одной вещицей
из тех что ты мне посылала
нарочно чтобы я заплакала
всё дело в чёрном кофе
этого утра
я одна в целом мире
и могу слать мэйлы, мэйлы
мэйлы
яичницу не убирать с тарелки
вот это мысль
собака может раздербанить
диван
легко купить другой
я верю, есть последовательность
важного:
сладко после клинит
сыграть в постели на моей на дудке
совсем одна
потерянная, грязная, свободная
Дырки
Однажды на Восточной Четвёртой, уже за Первой Авеню,
пожалуй что ранней осенью, на плече небольшая
дырка в белой рубашке, и ещё одна на
спине, — я смотрелась просто прекрасно. Это
было такое время, в 70-х, когда так прекрасно
было носить свитера и рубашки с дырками. Но
теперь, в 1981-м, я уже несла этот стиль из 70-х
факелом над собой. Это было такое само-
ощущение, в большей степени европейское, чем
американское, ну или американское, но откуда-нибудь
из 1910-го, когда было так прекрасно быть сильной
и голодной иммигранткой, настолько поверившей
в себя, частицей в движении масс, огромном,
как сама история, и вполне понятно, почему у неё
дырка в рубашке. Между тем начинается
лето, но в каждом времени года — свои
трещины, сквозь них может просочиться зима
или осень. Вот чем пахну́ло нынче вечером
совершенно отчётливо, даже странно в июне. А помнишь,
как я была иммигранткой. Я хватила прекрасной
скорости и выбралась из-под груды стихов,
заваливших мои колени, и была на таком
взводе, что, не думая, пошла прямо
к тебе домой, где вечно не переводилось
пиво. В итоге мы просто-напросто пили
Rheingold, сатанински крепкое. Уже в дверях
я бросила, что западаю на вас
обоих, ну как ещё скажешь парочке. А
детей уже уложили. Не могу теперь
поручиться, что в самом деле хотела
тебя, хотя тогда ведь это вроде как было
главной движущей силой: желание
попробовать всё по чуть-чуть. Я тогда
частицей своего поколения шаталась
по барам на Седьмой улице, напивалась дешёвым
виски и разливным элем, мечтала о том,
как застану тебя одну. Ух, какие
огромные груди! Я таскала с собой
узенькие блокноты, каждая строчка не больше
двух-трёх слов в ширину. Ты нужна мне.
«Приближаясь к Лошади». Кровью всегда
набухали мои названия. И молоком. В кармане
я держала две ярко-синих таблетки. Я тебя
так любила. Это было последнее, что
я сделала юного в жизни, конец
моего возрождения, иммиграция
в мир мечты, куда и мои бабушки-дедушки
не решились переселиться, остались в плену
у алкоголя и шизофрении, впрочем,
я-то с обоими крутила романы. Прекрасно
в этой истории то, что она случилась.
Это было последнее, что случилось
в Нью-Йорке. Всё остальное случилось,
пока я пыталась не дать случиться
этому. Всё остальное жило своей
собственной жизнью. Вряд ли с меня
извинения, хотя из тех двух детей
одна меня так и не переваривает.
Наплевать, пускай хоть обожрётся моей
печёнкой. У меня небольшая дырка
в этой вязаной чёрной безрукавке
на груди. Просто вот так
случилось. Она всё росла
и росла. Мне нравилось
продевать в неё палец.
В декабре я вылезти не
могла из кровати. Просыпалась
каждый раз в шесть утра, и было
Рождество или Новый Год, и
приходилось пить и есть. Помню,
ты подала мне такое прекрасное
всё красное блюдо. Спагетти. Словно
это на блюде твоя пизда. У тебя
я встречала разных людей, кое с кем
даже потрахаться уходила, не зная
ничего про запретный плод. Как жаль,
я и забыла, какой на свете
единственный грех. А ведь кто-то
мне говорил недавно. У меня
столько дырок в памяти. Они
отделяют меня от всего, что я
потеряла. Выберу книгу,
потом другую, и везде
только память и
потеря, как будто все
пишут только об этом. Или
только об этом могу читать.
Но я помню, как
прекрасны дырки
у меня позади, за
спиной словно самый
прекрасный плащ
чувства.
Чш-ш-ш
Не думаю
что у меня есть время чтобы не засесть прямо сейчас
за новые стихи про тяжеловекую
дутую белую розу в моих руках
Думаю о снеге
Бостон зимней ночью, пьяная официантка
запнувшись об автобус, летящий кубарем
по Сомервиллу, до конечной
где я родилась, какой-то старикан
меня расталкивает. Годится мне в отцы.
Тебя подбросить? Подожди, говорит.
Какой тяжёлый у меня в руках цветок.
Везёт меня до дома в старом голубом
додже, рядом на сиденье термос,
пачка сигарет у лобового
так тихо, словно Бостон тих
Бостон в снегу. В Нью-Йорке
бренчат тарелки на Сент-Маркс Плейс. Мне
стоит позвонить тебе?
А можно я сейчас пойду домой
и за работу с этим недоставленным
сообщением на кончиках пальцев.
Лето.
Я люблю тебя.
Я вся в снегу.