Стихи главного месяца
Азеру Турану
*
Думаю о причинах, принудивших меня к молчанию:
множество слов, отсутствие смысла, конечно же во мне.
Опечален этой молвой и безмолвием:
одним и тем же алфавитом фиксирую речь свою и молчание.
Не словами, а молчанием изрекать тебя менее страшит.
Вот опять из молчаливых вод любви поднимается облако, облако смысла,
и поливает дерево слова в долине бренности.
Сижу в тени этого дерева,
знаешь, что устал, мучаюсь от жажды,
но, не вкусив плоды благодарения и воспевания, не могу уйти.
Знаю: «Тот, кто говорит о тебе, лучше бы молчал».
А я хочу говорить. Но как?
*
Раньше двери мне открывала любимая.
Сбоку вдоль юбки одна пара глаз блистала.
А сейчас дверь открывают мне две пары радостных глаз и чуть сверху смотрят;
из-за них оглядывается любимая:
улыбаясь, преспокойно.
В тот день домой вернулся поздно.
Как только открыли дверь, растерялся сразу:
ведь сегодня я о них не думал,
хуже всего, забыл лица детей,
смутился.
Потом задался вопросом:
«Если придумал бы я себе сына и дочку,
то как выглядели бы их лица?»
Другое кроме их лика
так и не пришло в голову.
Спасибо тебе за это!
Хвала тебе, Господи!
Только одного человека назвал я отцом.
Только одну звал мамой.
Была одна сестра, и брат один,
и дочка одна, и сын.
Две дедушки и бабушки были у меня, как и у всех.
Бабушку одну совсем не видел.
У каждого из них было своё лицо, своя жизнь,
своими отпечатками они тоже были единственными.
Везде подпись Твоя неповторимая, единственная.
Спасибо тебе за это!
Хвала тебе, Господи!
*
Долго разбирают слова Твои как будто свои.
Но, чтобы не путать «пыль» и «быль», нам кроме привычек
мешает ещё что-то, даже если забыли.
Спасибо тебе за это!
Хвала тебе, Господи!
*
Если нет у тебя ответа на вопрос
«А как иначе сложилась бы судьба твоя?»,
то это и есть судьба;
но если есть у тебя ответ,
то это всего лишь загадка.
*
Проветриваю комнату,
открываю окно.
Звуки азана доносятся издалека.
Ноябрьский дневник
Памяти матери
I. (04.XI.2016)
Читаю переводы стихов античных поэтов,
творивших на языке, считаемом мёртвым:
и вновь в каждой строке пытаюсь
сбежать от себя подальше;
и если их песни, печаль и радость воскресают в эту пятницу
в моей подавленной, усталой речи,
никто и ничто сейчас не утешит, не согреет меня,
ибо нет тебя, мама,
тот ребёнок никогда уж не уткнётся в колени твои лебяжьи.
Видно, так и умирает (чело)век, живя, заживо.
II. (06.XI.2016)
Помню, была поздняя осень, сидели мы вдвоем:
бабушка Гёйерчин и я; я был маленьким.
То было время, когда радость и грусть свою
выказывал я, больше приникая к другим объятиями.
Смеркалось, выкрадывал я мысленно
серебристый клинок Луны меж рейками навеса,
воевал с тенями оголённых ветвей инжира на стене.
Бабушка окликнула меня: «Поди-ка сюда, сыночек,
помассируй чуток голову, почеши-ка».
Укладывал я её седую голову на колени, присев в передней, на диване на веранде.
Пережившая ссылку, вырастившая шестерых дочерей, единственного сына,
два года как потерявшая мужа,
но до сих пор прикрывающая лицо у могилы свёкра,
до срока сгорбившаяся одинокая женщина,
еле поднявшись с ветхого дивана,
устремила свой взгляд в большие, как удивленье, глаза маленького ребенка –
внука своего, смотрящего на шерстяные повязки на её просолившихся коленях,
и сказала: «Эх, сыночек, как будто сон, и не жили вовсе».
Порой не понять ничего.
В ту ночь я приник к самому себе.
Наверное, впервые.
С кем я говорю сейчас?
Скоро пять лет, как нет тебя, пары дней не хватает.
Ты ушла, жизнь поблёкла, мама, дни проходят быстротечно, наспех.
Первые два года после смерти твоей
почти каждую ночь видел тебя во сне.
И нынче встречаемся часто. Всякий раз ты говоришь мне что-то —
одно я понимаю, а другое нет, в детстве было так же.
Теперь в жизни я больше теряю, а во сне порой обретаю.
Теперь я мало верю, что жизнь есть только жизнь,
а сон — только сон.
III. (07.XI.2016)
Из бабушкиного дома к вам с отцом
перебрался я в середине семьдесят девятого.
Скоро в школу, стоял конец августа.
Первой бросилась в глаза коричневатая табличка
на входной двери, над почтовым ящиком.
— Что тут написано? — спросил я.
— Ты…Ты есть в этой надписи… — ответила.
Ухмыльнулся с довольным видом и удивился:
«Как же так? Выходит, я не только мальчик, но и буквы тоже».
Первым утром в отцовском доме
проснувшись, заметил, что тебя нет.
Привыкшие брат и сестра
тихо сказали, что папы с мамой нет, они на работе.
Уткнувшись в твой халат, забился я в угол,
вдыхая твой запах, навзрыд часами плакал,
Так и уснул до самого твоего прихода.
Встрепенулся от прикосновенья: ты гладила меня, целовала,
улыбнувшись, сказала, что, повзрослев, все ходят на работу —
каждый день.
Последний твой уход мне дался тяжело.
Неделями в себе замкнувшись, вдыхал я запах твоего шарфа.
— Есть дела поважней, повзрослев, люди уходят безвозвратно.
Ты не сказала тогда об этом ничего, смолчала.
IV. (08.XI.2016)
— Когда пишешь сочинение, — ты говорила, —
трудней всего дается первая попытка, первое предложение.
А если пишешь первое предложение, то тогда что самое трудное?
Нет тебя, и я, с отсутствующей первой буквой алфавита[1],
уперев ручку в лист бумаги,
так, по сути, и не написав ничего стоящего,
замер на пороге совсем другого предложения, слова.
Нет тебя, и никто не поведёт моей рукой
по листку бумаги, как тогда — счастливо и плавно.
Предложения, утратившие начальную букву, первое слово,
никогда уж больше не закончатся, не соединятся воедино.
[1] Первое слово, которому учат детей в азербайджанских школах, — это слово «ана» (мать), начинающееся с первой буквы алфавита. — Здесь и далее примеч. пер.
V. (09.XI.2016)
Всякий раз, пытаясь написать что-то после долгого молчания,
испытываю большие трудности, хоть и скрываю это;
спотыкаюсь, допускаю ошибки, как ребёнок, едва научившийся писать слово «мама».
Нынче в слове «мама» для меня заключены не только твои вьющиеся каштановые волосы,
невысокий рост, карие глаза, твой аромат, круглые веки, белизна лица,
сияющая кожа, весёлый, звонкий голос, милосердная улыбка, — образ твой…
Нынче слово «мама» для меня — отсутствие всего этого
и вдобавок: отсутствие жизни, смерти, слова и языка.
VI. (10.XI.2016)
Не считая пары попыток в юности,
я никогда не писал стихи о тебе,
не посвящал их тебе, не смог.
И после смерти твоей эта мысль доставляла мне адскую боль.
После смерти твоей, чтоб унять эту боль, наверное,
вспоминал, перечитывал множества стихотворений, посвящённых матерям.
Отыскивал новые, листал множество книг,
но тебя там не оказалось — ни в одной из этих книг не было тебя;
отчего же стихи, некогда казавшиеся мне складными и ладными,
те, что, любя, заучивал в детстве, кажутся теперь такими фальшивыми и блёклыми?
Рифмы в них меня опечалили:
в твоих колыбельных они не резали слух;
торопливость, что была чужда твоей размеренной,
тихой и доброй речи, меня угнетала.
Одно оправдание было у тех стихов:
понял я, что иногда предыстории,
причины, побудившие написать их, важнее их самих —
впрочем, плохое это утешение.
Да, мама, не считая пары попыток в юности,
я так и не смог посвятить тебе стихи;
а то, что пишу сейчас, лишь утешение и отчасти исповедь.
Хотя все свои лучшие вещи,
клянусь Тем, в Чьей длани моя душа,
я написал у твоих колен,
с большой лёгкостью и с первой попытки,
будто ты водила моей рукой
по белизне бумаги.
Знаешь мама, ты соавтор и адресат всех моих стихотворений.
Вот я подумал, если без прикрас и умалений
описать все добрые, светлые стороны моей жизни, конечно, если они есть,
разумеется, забыв о поэтике и стилистике и оставив писательские привычки,
что очень важно, поскольку мастерство и привычки, иными словами хитрость —
это всего лишь подражание прекрасному, то получились бы стихи о тебе —
Твои стихи.
Но я не сумел.
Ибо всем важным словам меня обучала ты.
Ибо ты была выше этих слов.
И пока ты была жива, эти слова не могли бы выразить тебя.
А после ухода твоего как они могли бы заполнить твое отсутствие?
И наконец: я не смог любить тебя так,
как ты любила нас, прости меня.
VII. (11.XI.2016)
Говорят, что грамматика для языка есть право.
Кто знает, те, кто так думают, может, и правы.
Но если далёкие от правописания молитвы и
четыре строки колыбельной твои
древнее и мудрее, живее «Божественной комедии»,
то ты и есть душа языка, право его, и дух, мама.
VIII. (14.XI.2016)
Когда душа твоя билась меж двумя мирами,
я был в городе между двумя континентами, в Стамбуле, в аэропорту.
Время давило, как свинец, и было плохо мне,
до вылета оставалось полчаса.
Тут я вспомнил о видео, на котором ты беседуешь с внуками,
я снял его тайком от тебя.
Так захотелось увидеть тебя, хоть на экране мобильника.
Нажал на кнопку, но не вышло.
Ещё разок, но видео не открывалось.
В чём дело? Тут взглянул я на часы.
Когда самолёт приземлился в Баку, я тут же набрал домашний.
— Мама как? — не для ответа был вопрос.
Хотя молчание ответило, и в первый раз
я его полностью услышал.
— Когда? В 06:00?
Удивление уродует скорбь.
Ты родила меня,
дала мне свидетельство о рождении.
Я опустил тебя в могилу,
и получил свидетельство о смерти.
IX. (15.XI.2016. Вечер)
Спустя семнадцать дней после твоей смерти
отец потерял удостоверение личности.
Пришлось получать новое.
Поскольку ходил он с трудом,
за новым удостоверением пошел я.
Спускаясь по улице Свободы,
опустил руку в карман пиджака.
Очевидно, желая ещё раз взглянуть на новый документ,
достав его оборотной стороной,
увидел в графе «Семейное положение» — «Холостой».
Как же так?! Неужто ошибся, взял чужой документ?
Хотел было вернуться, но, сделав пару шагов, замер.
Взглянул опять. Всё верно.
X. (15.XI.2016)
Прошло много времени, и однажды случайно встретился
с твоей знакомой по работе, с тётей Сурайей.
— Как мама? — спросила она.
— Скончалась, — ответил я спокойно
и вздрогнул от своего ледяного, отчуждённого голоса.
XI. (17.XI.2016)
Знаю, что отсутствуешь. Вот уже пять лет
как я встречаюсь с отсутствием твоим каждый день.
Но смерть (твою) не понимаю.
Трудно воспринять то, чего не понимаешь.
Иногда, когда раздаётся стук в дверь, мне кажется,
что, как открою, на пороге возникнешь ты.
Глаза твои, как и прежде, заискрятся милосердной улыбкой,
и скажу я:
— Как хорошо, что пришла,
добро пожаловать, мама.
XII. (20.XI.2016)
Жизнь и работа моя разделена нынче на две части:
дни, когда ты была с нами, и написанное тогда;
и дни твоего отсутствия и намолчанное в то время.
XIII. (22.XI.2016)
Знаешь, мама, пока ты была с нами, мы были одной семьёй.
А сейчас — как привыкшие друг к другу люди.
Порой встречаемся на улице случайно, как чужаки.
XIV. (23.XI.2016)
Надгробная плита на могиле
кажется мне вратами мира,
в котором ты сейчас обитаешь.
Ты и сейчас нас оберегаешь.
Мило встречаешь у порога,
но на сей раз не пускаешь внутрь.
— Какой сейчас месяц, сынок?
— Ноябрь, мама.
— Снежит?
— Мокрый снег, мама.
— Холодно?
— Без тебя, да…
— Одевайся потеплее. Ты сейчас многое знаешь.
Иди сынок, в добрый путь.
XV. (24.XI.2016)
Ровно пять лет я почти ничего не пишу.
И в сорок четвёртую осень жизни мир мой
подобен миру в руинах в сорок четвёртом.
«Фрегат», «Пират», «Спорт», «Порт», «Борт» —
подобно бессмысленным стихам,
простираются вдоль побережья рифмованные отели и рестораны,
устремляясь к берегам то в одиночку, то по двое, подобно волнам.
Пребывая в глубоком унынии, с пожелтевшими чертежами памяти в руках
сокровище детства ищу в тех далёких и близких местах.
Испещрённая разноцветными ракушками мокрая полоса песка,
немые скалы, заброшенная изрешеченная лодка.
Следы удаляются от написанного на берегу слова «мама».
Волны смывают всё; солнце заходит за сгоревшим домом.
Отец и дети
Моим детям и поэту Чингизу Алиоглу,
с которым часто встречаемся во время наших прогулок
1.
Прежде чем попасть на каменные плиты площади,
роса оседает не на голову, не на бронзу статуи бывшего партийного бонзы,
которая немного похожа на стража этой пустой площади
и немного на полевое пугало,
а на его величие,
бросает свою тень, очерняет его,
физика ли метафизику сводит на нет, наоборот ли — не знаю,
но это у нас вызывает, как сказал Чингиз Алиоглу, несомненно, сомнение.
Вот что происходит на самом деле: вода меняет свое свойство,
земля призывает, тянет её к себе жаждой Меджнуна[2],
с силою шесть, шесть и семь[3] её любит.
Люди же, как всегда, ищут чуда,
и почему-то не находят его.
Каждый день дорога моя проходит по этой пустой площади, каждое утро.
И этим утром проводил сына и дочь в школу,
невыспавшимся был и усталым.
Хотел молчать, но пришлось искать на их простые вопросы ответа,
прежде отцовского долга это условие этическое —
как умение слушать собеседника, — подумал я книжными фразами,
прислушивался к их беседам мудрым,
и понял, что этим утром я тоже иду в школу,
да, вызубрил я свой урок, но так ничего и не понял.
— Отец, я знаю, звёзды спят на небе. — Правильно.
— Отец, я нашёл того мальчика, что обидел сестру, схватил, потряс,
но не ударил… — Почему, сынок? — Потому, что я видел, он боялся,
потому… потому, что, отец, мне стало его жалко, я его простил.
Отец, что это там? — Хлебный магазин. — Ведь написано же «Колос»…
— Да. — Почему? — Потому что хлеб, который мы едим каждый день,
является дочкой колоса, дочка, раньше он был колосом,
рос как цветок в поле. — Как? — Я этого не знаю.
— Тебе двойку надо, отец, двойку…
Жаль, что ваш отец не отличник, да и ваша учительница тоже…
И незнание есть самый правильный ответ, — хотел я сказать.
И понял, что да, этим утром я тоже иду в школу,
я тоже хочу задавать вопросы и получать на них ответы.
[2] Меджнун — сумасшедший (араб.). Меджнун — герой поэм «Лейли и Меджнун» великих азербайджанских поэтов Низами Гянджеви (1141–1209) и Мухаммада Физули (1494–1556).
[3] В ньютоновской формуле закона всемирного тяготения гравитационная постоянная «G» равна примерно 6,67⋅10−11 м³/(кг·с²).
2.
Дети, вы боитесь смерти?
Может, писать стихи вообще не надо?
Знаешь, дочка, я познал жизнь через книги,
а потом сопоставил её в лице соседских детей
с её драчливыми, бранчливыми, фальшивыми образцами,
знаешь, дочка, растерялся, плакал,
бывало, часами молчал, мечтал.
Знаешь, книга была прежде жизни — это поздно я понял.
Но она была другой,
и не думаю, что в школе об этом вам рассказали,
может, это и правильно, а то жить было бы невозможно.
Знаешь, сынок, я всегда хотел быть Маликмагомедом[4]
и не знал, что этим смерти желал не только Циклопу,
но и голубя убийство помышлял;
выходит, я всегда убийцей хотел быть, как странно…
А сейчас я и Маликмагомед, и Ахмед, и Магомед,
и падишах, ищущий здоровья, и оборванный канат,
и Циклоп, и колодец,
и девушка, висевшая на волосах, и дерущиеся овны,
и яблоки, падающие с неба.
Я сейчас не только жизнь, но и память, а это невыносимо.
Если знаешь, то скажи, сынок, почему душа этого волосатого,
безобразного, громадного чудовища спрятана
внутри маленького, пушистого голубя?
Почему голубь в стеклянной клетке?
Что за хитрость, что за тайна?
Знаешь, дочка, что́ сказал в одной из сказок старый и слепой Яков
сыну, вернувшемуся домой после долгой разлуки?
Сказал, что я рад видеть, да-да, видеть тебя.
Когда я читал это, плакал.
И после я часто плакал и глаза закрывал.
Потом родился твой брат, потом ты,
и я дал слово, что больше не буду плакать,
буду сильным отцом, как в этих простых, глупых фильмах.
Вот уже скоро десять лет как слёзы текут вовнутрь.
И каждый день я опасаюсь, что в нашем доме будет потоп.
Но всё это пустяки, я вновь хочу плакать,
я заранее завещаю вам никогда не утратить умение плакать.
Знаете, дети, меня
всегда упрекают, мол, в твоих стихах
отсутствует жизнь.
Знаете, когда они говорят о жизни,
то имеют в виду только своё существование,
и я их не виню,
ибо у них другой жизни нет.
Знаете, дети, ваш отец пишет стихи
и хорошо понимает, что они никому не нужны,
то есть мир этот не изменится.
Знаете, того, что было во второй части,
я вам не говорил, не поделился тем.
[4] Маликмагомед, далее Ахмед и Магомед — братья, герои азербайджанского фольклора — «Сказки о Маликмагомеде»; также упоминается Циклоп, тоже персонаж этой сказки.
3.
Прежде чем попасть на каменные плиты площади,
роса оседала на бронзовую голову этой статуи,
которая немного похожа на стража этой пустой площади,
бросала свою тень, очерняла её,
вызывала у нас сомнение в её величии.
А сейчас солнце, как неряшливая женщина,
которая только разводит грязь, сушит памятник,
и некий сощурившийся фотограф,
обернувшись спиной к деревьям и людям, снимает его.
О солнце, висящее в цепи горизонта на небесной шее мира, янтарь!
Мир тебе — то есть привет, как говорили стамбульским говором встарь!
Как мне восхвалять тебя, чтоб было достойно тебя,
чтоб даже смотрящие на бумагу ослепли?!
Ты, жёлтый неизвестный глаз, объектив!
Скажи, ты же ведь и меня, и этих детей,
даже этих муравьёв, путешествующих в парке, знаешь в лицо,
так скажи-ка, почему в эти фотографии попадёт
только величие и важность этой статуи?
А где наши с ним истоптанные и ползающие тени?
Ведь это, как говорил Чингиз Алиоглу, несомненно, неправильно.
Урок литературы для детей рыбаков в Джорате[5]
Если не учесть повседневные утомительные делишки, и привычки наши,
ещё и направление восхода, и захода,
то никто завтрашний день не ожидает таким, каким проживёт.
Идя к вам, по дороге думал о первом предложении,
на бумаге оно могло бы быть таким:
человек всегда хочет говорить,
но обычно находится в неподходящем месте,
в окружении людей, которые ему не по душе.
Каждый человек терпит перед самим собой поражение,
и падает к ногам своим, как собственная тень.
И когда это чувствует, топает ногой,
но на тени нельзя наступить,
наоборот, они нам подражают, выводят из себя.
Ребята, есть русский фильм с таким названием: «Тени исчезают в полдень», —
другими словами, шутка, или же игра солнца с вещами и с людьми.
На востоке людей рисовали без тени.
Кто знает, может, этому научились у солнца в полдень.
Может, это было намёком на смерть вездесущую.
Вот уже пятнадцать минут как стрелка проникла в область девяти.
Время всегда проникает.
В мясо, в кости.
А уже потом прозвенит звонок.
Все ждут звонка.
Книжные полки — не для гордости, они всего лишь вещи;
иногда пугают, но зря.
Представьте, что у каждого из нас есть возможность прожить по сто лет
и мы с первого дня рождения умеем читать.
Если за день по одной книге, то в среднем это было бы 36 500 книг.
А сейчас подумайте, сколько в мире книг вообще?
Потому не книгами, а сутью хвастайтесь.
Но самое лучшее не хвастаться, а расти.
И помнить, что наши знания всего лишь малость.
Но есть одна книга…
Её обязательно читайте, даже по слогам.
Судьба не выбирает, вы это знаете, сказано давно.
Она в нас влюбляется — это и есть «Лейли и Меджнун».
Таких по-русски называют однолюбом.
Какая разница: мышь отчасти мышь, отчасти mouse.
Слова, ах, эти слова…
Ребята, есть слова, отсутствие которых ничего не меняло бы.
Допустим: асфальт; я это понял, спускаясь к вам, на берег.
Малюсенький цветок пробил асфальт,
указывал на настоящую дорогу, землю и на настоящее слово.
Был у нас учитель.
Он тоже, как и все, испарился из горячего котла жизни.
Однажды был не в себе и почему-то исповедался мне.
Пришла к нему женщина одна.
Он сказал ей, оставь ты все это, не смеши дьявола.
Никто не любит мораль, она расхохоталась тогда.
Но человек в первый день,
когда ещё не различает пол, обычно плачет.
Он говорил, целью его не было защищать женщину,
он хотел уберечь ту чистоту в ней, о которой сама она не ведала.
Ибо эта женщина не познала ещё грех и страдание, как он.
Почему я это рассказываю вам, не знаю.
И учитель точно так же говорил.
Если вдруг захотите стать писателем,
то знайте: под сарказмом, иронией, сатирой и юмором
вы увидите упрёки, порицание, высмеивание.
И мир — людей, которые сменили лишь одежду.
Тогда вам захочется плакать.
Но не теряйте веры.
Ибо вера, если даже не измеряется,
но всё-таки регулируется сомнениями.
Не забудьте:
все расчёты, и итоги
за раз не получить.
Раз (1) сейчас я,
а завтра другой счетовод:
вы, они и так далее…
У каждого есть свое имя,
и если личные местоимения не написать,
то ничего не изменится.
Давайте посмотрим:
я иду в школу;
или же: иду в школу.
Лучше без «я».
Не реформы, а совершенствование требуется.
Молчите…
Разрешите мне молчание по-своему слушать.
Я против полного разделения личного опыта.
Искренность не в словах, а в неска́занном как минимум благородна.
Даже если к месту, то молчание более искренно
и говорит о многом…
Например, спроси́те у отцов-рыбаков своих:
почему они наловили рыб, убили их, продали?
Заслезятся их глаза и уставятся на вас.
Замолчат они, и это будет самым правильным ответом.
Не забудьте: мир есть не репродукция, а оригинал.
И множить его напрямую, конечно же, унижение, уменьшение.
И в жизни своей, и тексте не израсходуйте его впустую.
Не ходите в музеи целенаправленно.
Музеи всего лишь приданое государства, данное народом.
На самом деле, я о другом.
Если вдруг пойдёте в музеи или на выставку,
и перед непонятным, бессмысленным полотном
увидите восторженную толпу людей —
в это время со скрещёнными руками
и с важным видом художник будет улыбаться —
то неожиданно протяните этому художнику лист бумаги и карандаш
и попросите, чтобы он в нескольких словах объяснил свою работу.
Если не сможет — обычно так и бывает, и вас принимают за профана —
увиденная вами сцена наибольшее полотно,
точно как глубокие следы ваших босых ног на песке.
Верю, когда-нибудь встретите такие слова,
якобы приведённые в Божественной книге:
«И назвал Бог сушу землёю, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо».
Если встретите, то знайте: наложена тут человеческая рука.
Ибо увидеть и понять, особенно потом, задним числом, —
это качество человека.
Да, ребята, никто завтрашний день не ожидает таким, каким прожил,
и идя к вам, хотел я захватить с собой книгу,
на обложке которой рисунок золотой рыбки и старика.
Но испугался, подумал,
что рыбка прыгнет в ваше море, уплывёт.
А старик — он перед вами…
[5] Село у Каспия в окрестностях Баку.
Ветер
Коврик качается на проволоке для белья,
лист винограда поклоняется розе,
ива ерошит волосы,
цветок яблони машет на прощанье муравью,
кусок луга на песках говорит «нет!» бабочкам,
блохи купаются в пепле,
пупавка отправляет гонцов своих на все четыре стороны,
соломинка катится на пне,
звук раньше, чем сам поезд, приближается к станции,
между рельсами метается судорожная любовная записка —
на самом деле, дует ветер, и ты,
больше не думая о вранье, умолкаешь…
Гамиде-ханум[6]
Сейчас молчание часто перебивает меня,
И кровь уже не кипит в жилах, как прежде.
И глаза cвои в зеркалах часто скрываю я
И имя своё не пишу уже на стене вспотевшей.
Сороковины сей жизни уже истекли, милая,
Но не горюй, колесо-то пока, как и прежде, крутится.
Если оглянешься однажды утром, — где мой возлюбленный? —
Увидишь, что ветерок, что на земле соломинка катится.
Птица одна возьмёт её в клюв,
Медленно поднимется, крыльями вверх взмахнув,
И вставит соломинку в стенку своего гнёздышка,
Чтобы сберечь своих неоперившихся птенцов.
И ты собери вокруг себя внуков и внучек,
В их лицах угадай мои глаза, и окликни имя моё.
Гони от себя грусть, спрячь, ты меня только жди.
Старик твой вернётся в этот вечер с того пути.
[6] Гамида-ханум — супруга автора.
Визит
Дед мой умер в семьдесят седьмом:
мне было чуть меньше, чем дочке сейчас…
Теперь мы на кладбище с женой и детьми.
Двадцать девять лет минуло с тех пор,
сельское кладбище раздалось вширь,
и бабушка два года как покоится здесь, рядом с дедом…
Здесь? То есть где?
Поздно плакать по деду; как говорят друзья, я уже стар;
вспоминаю кудрявого мальчика на похоронах;
ему было приятно видеть всех вместе,
с изумлением смотрел он на надгробные портреты;
он не считался со смертью, ибо не понимал её суть,
и теперь не понимает, хотя каждый день считается с ней…
Слёзы в глазах…
«Вернёмся, дети простынут», — говорит жена.
Стоит теплынь, что зиме не к лицу.
Разносится радостный голос
дочки, зовущей старшего брата на помощь:
на могилу севшую бабочку хочет поймать,
в то время как мы в окружении надгробий и смерти…
Из «Предвечерних заметок»
*
Видел ли ты детей —
не тогда, когда в войну играют,
а так, когда беспричинно приходят,
встают перед тобой
и говорят, смотри-ка, я умираю?
Ложатся, улыбаясь закрывают глаза,
а через секунду открывают c улыбкой,
улыбаясь встают…
*
Когда я хотел писать большие произведения,
не растрачиваясь на короткие стихи,
на окно моё птичка села,
не вместилась ни в стихи, ни в роман —
улетела…
*
В испачканных старых брюках,
в помятой тенниске,
с опухшими глазами,
седые волосы грязные, колтуном,
кожа в локтях совсем почерневшая, дряхлая,
лицо в глубоких морщинах,
в прозрачном пакете в руках
буханка чёрного хлеба,
пачка сигарет без фильтра,
и коробка диетического творога,
перед магазином на пересечении улиц Независимости и Мира
старик медлительным своим ходом своим
идёт навстречу.
А друг мой взглядом указывает на него и говорит:
— Смотри-ка, разве, увидев его, можно подумать,
что когда-то он был пухленьким и беленьким ребенком.
*
В Почётной аллее[7]
в чёрном мраморном ряду надгробий
меняются имена и фотографии —
дата гибели та же:
20 января, 1990 год.
Из-за мелкого дождя белые плиты на полу почернели.
Из-за слабого зрения старик едва различает имена.
Вытирает капли на стёклах очков.
Наклоняется к надгробию неизвестного убиенного,
на пустом мраморе видит свое отражение
и вздрагивает.
[7] 20 января 1990 года советские войска вошли в Баку и жестоко убили сотни мирных граждан. Их место захоронения сейчас именуется Почётной аллеей.
Посвящение Херберту,
на основе речи министра Бузека
Когда умирали поэты,
министры говорили: «Они счастливцы,
и нам улыбнулась фортуна, что жили с ними в одну эпоху».
Поэты снова счастливы,
и снова министрам улыбнулась фортуна.
* * *
— Что случилось?
— Спроси у сына.
— Говори.
— Двойку получил.
— Почему?
— Учительница спросила,
три года назад сколько лет мне было?
— Дальше.
— Мне семь. Значит, надо от семи отнять три.
Три года назад мне было четыре,
нет разве, отец?!
— Правильно.
— Я сказал, четыре. Потом она спросила,
а сколько мне будет три года спустя?
— И…
— Я не смог ответить.