РАКОВИНА
Сегодня растолченной крошкой
заходящего я — пустыня,
чёрная тетрадь
степи, я — «нет»
песка — монолит (матовая линза;
с завязанными глазами
через слово становиться Чужим
в своём (?) языке) гладкое
осеннее
озеро: отражение вы ходит из него
на зов, как в провал ру́ки
свисают — не находит
меня у кромки: падает
наотмашь(оно
не может
обрести
землю,
спотыкается
о её цвет,
поворачивая его на пол
азимута
к чертежам будто тел) и о(т)казывается
почвой
мыслью обо мне
выгибается локоном,
наматываясь на колесо — бархан накрывает
бархан — гладит —
рука — серебро: расплескавшаяся
по простыне лунная
сталь заставляет проговариваться
несколько дней подряд рёбра
ткани: изогнуты повтором
твоего последнего «быть»,
«здесь», «в 5 утра», когда речь ещё
не идёт о, а, при, где-то, пока — лежит
грудой вопросительных знаков без
привязи к звукам и словам — крик —
во весь рост — абсолютный
крик без горла кочующая точка —
неподвижна
на поверхности сферы: ты
отказываешься идти
по звёздам, строя
маршрут из силы
ветра и высоты волны, их
хоры — шума, что
касается
каждого пальца,
как прядильная нить
отсылает к туману (трещина,
раскалывая лёд, заставляет его
петь), не дающему
рассмотреть нарезанные ураганом тропы,
свёрнутые раковиной. Мы
должны встретиться
в несуществующих местах,
одновременно в нескольких
(в молчании; так много
нас — центров моего (?)
тела, рассеянных в близоруком
воздухе), с тобой,
расколотая между
лесом и солнцем, сахара, двигаясь
внутри дождя, не задевая его,
между капель — зной,
засуха, мы,
закрученные в спираль
винтовой лестницей,
по которой поднимается
вселенная
к своему now, вспыхиваем
песчаными вихрями
размером с шахматную ладью. Клин
уток
врезается в кварцевый свод, как
кувалда каменщика в слои
породы, где закладками
окаменелости — спящие формы
будущего: органы, эскизы
людей (камень живёт,
чтобы умирая (родить) стать
человеком), мякоть
be going to, создающую
строгий порядок в лёте
птиц, в планах собрать
себя в подобие неустойчивого
времени, как вера в то, что
помещая улиток в гроб
умершего, создаются двери,
куда войдёт душа — в скобы
смерти (рассказывали о птицах,
яйца которых сделаны из льда) — ладони
в угольной пыли, комкающие меня,
как ночь
простынь не трогает в твоё отсутствие,
чтобы ощущение «себя» переросло
во что-то большее,
чем просто тепло
комфортных апартаментов
клише, свод законов,
согласно которым мы движемся
в повседневных потоках
молекул, огибая внезапные вспышки
хаоса, нарывы
на смыслах, проломы
в стенах, одичавшие очаги
языка, где проглядывается потустороннее
образов — нас, уверенных в силе
логических оснований,
помещённых в прокол
на листе рассвета — маковые точки,
что дрейфуют по белку
яблока, чья тень длиннее
ночи — тень полдня, знание
о котором не даёт мне
уснуть в этом городе-моллюске
под крик улетающих турпанов
в истлевшем небе, пепельной дробью,
накрывшего улицы, знание
о невозможности
открыть глаза изнутри
книги, её сна о
нас, спящих в начале
чтения, произносимых
Чужим, кто — почва отказа
(occasionally resistance;
residence) от языкового
скелета, чтобы он мягкой плотью
улитки вытекал
на антрацитовые страницы
новой земли уже горят корабли,
свитки не сохранить —
пусть дым станет
памятью о дне, когда мы
научились
читать.
АЛИСА
АЛИСАЧЕТВЁРТЬМАДЛЕН (часть 1)
Сотканное олово строк, говори:
– остров, вмешательство, чайный дом…
Пили или писали? Шипит змея обратной воды в кран. Гипотеза: ты за приметы выменял Алису?
Ты так давно ищешь, где коррозия стала повествованием, но так и не понял, что от неё только — идея роста.
– высмеял пятна — они: пятнадцать, пятница, чёрная луковица…
Говори, всё равно это не подоконник, это полусгнивший угол книги, положи его под пятку, под подушку, клади, почерневшую ладонь — найдёшь ключ от озера, от белого отрицания…
В себе сервиз хранишь — никому не пить из него? В ответ — рвань недельная, эхо бывшее гуся, чья шея красит штиль в закат… резная мебель скал, колёса скул…
Алиса — фиолетовая, как в узлах виски — не открывалась, пока маи́лось небо, хотя декабрь уже в добрый вечер просыпался — какие ты пометки тут собрался, какие не… лицо, лицо в огонь держит — она — кроветворения сестра, немая фонема девятого дня — дхарма, уравновешенная анальгином…
Висла болит, Париж — печени ночь, дальше баланса ватное окно вяжем, спим на три, на восемь добираем за счёт резервных пятниц…
Ты то умеешь реки вязать, веники лить
Огонь — врач поверхности, в изюм обернулся, и падает…
Ну, резкие, ну, вода приподнята над рукавами соломенного платья, чтобы гранёный виноград не оглядывался и теснился в гранит.
Где теперь её белые ноги — по слухам на севере не дают аварии ледоколам, но тогда куда запрятали пурпурные сумерки её блузки —
О, Мадлен, чайная Алиса наша, покажи, наконец, хвост кометы, что ты остудила в Байкале;
Лёд, полосы — это волосы газа с той стороны зеркала…
Моя ты консоль, морозный Ватикан, сахарная пыль, Алиса, иди ко мне, не смотри на шипы и крепость заварки, угоститься снегом возле палеолита, упроститься до нескольких цветных молекул мозаики.
Ни на волосок, ни на звон, ни на монету приходит туман, озирается и спит во всю грудь.
Цепи долин, города бездорожья, метрополитен оврагов.
И что приобрел за её близорукость? Но не говори! Строки сами на формы свои разойдутся — нам молчать ей вслед, в память о сахарном взгляде, когда проходили луна за луной перед папиросной бумагой, как перед экраном зрители или титры по ним…
Давай, в этот раз снимем шляпы, и пусть загорится в отвесном подстрочнике зелёная смерть, как открытая дверь в каждое завтра цветка, первой строчки, и стихнет в конце декабря недели разрез.
АЛИСЫНИГДЕНЕСЮДАБРАТ (часть 2)
Марсель, вспомни Алису, её запястья карусель, её номенклатурные зёрна, где черный болит перекрестком дороги,
Марсель, негативный ты лебедь, сестра предается проточному крику, а ты…
Просишь, простить её, вот так вот, не глядя назад, на способность систематизировать пыль,
Она — сейсмологии пряничный загиб — влечёт? Хоть взгляд и отвернут, как конец скатерти — мы прятали там медяки, и сами…, но вихрь, но плазма не помнит границ, мертвецов, истории которых нас окружают, пока мы — чтение, шелест листвы, звон окна от брошенного камня, или так заканчивается последняя повесть столетия?
Это чёрные львы Урфина Джюса with out out lines, rubbed instinct — он прятал их в ночь, but white fangs and claws обнажили её как стену льда с мерцающими внутри сигнальными огнями…
Out of Scotland Daniel Home’s flight — смещение антропоморфной οἰκουμένη — шаг берцовой Алисы, крестовина лба отрицает её тростниковую ложность, её малахитовый прилив — она идёт, как циферблат вращается вокруг замерших в студне отказа стрелок, неся с собой белую тень, эту светлую полую грамму;
что от неё? Это иней смеётся на сорняках бывших лиц,
Сонный порт, ты — Марсель, полулёжа становишься сном о приливе, в адриатические косы вплетаясь её…
Пьяный гром — мне не высушить сырость его, не напитать истерических всплесков лучей в углублениях ваты…
Сколько актов, шагов до кварцевых штор, деревянных купюр?
Мысли вслух, нет, это не смогла проморгаться дорога от соли и пепла, это рот, что от уха до уха…
В таком вот разбросе, в такой геральдической вьюге ты на руках, Марсель, выносишь из всевозможных тканей её израсходованное смыслами тело…
Алиса, мой нервный клубок, муравейник, заря! Я хочу изодрать небосвод до листопада, до дыр изрисовать твои китайские колокола,
Поля внутри себя, поля зрения, поля, что Елисей засевает рисом вечерами, горсть за горстью вдоль сандаловых струй, куда вывих Шалтая взболтнула чеширская язва, вдоль скелета планеты, где Альбион, охваченный мутью, несёт в рукаве морфиновый Кэрролл,
Шарль, моя детская простынь влажна от придуманных слёз,
Пьеро, подвальная кукла, синяки под глазами, Пьеро, чья рука об руку с Красной королевой…
Моя сердечная чакра, Алиса, она — твоя кость, перемёты сетей, путы, где затихает немое кино,
Где Шалтая найти ещё невозможно, где Алтай помещается в спичечном коробке — это те корабли из фольги и ореховой скорлупы…
— О чем это ты? Пей вино, и не помни…
Бедуин, генерал магнитных полей, мистик горчицы, олень, сиамский близнец, Марсель, ты ведёшь это пряное утро за скобки лучей, за звуки кипящей в кастрюле концовки?
Это ты не способен, но научился сдвигать ударения на один слог?
Моя папиросная кукла, чернич(ль)ный континент, Алиса, сколько глотков до следующей главы чая?
Шляпник мечется из угла в угол, от Темзы до Камчатки, медведь разорён, только обод от бочки и полумесяц пятого колеса, и ось — пусть мостом от Курил до бэнто, остью Пьеро в очередном уборе безумца…
Пустые чашки, но с тенями от слёз — Королева Червей раскрывает небосвод как розовый зонтик — идёт алисовый дождь — только рты диагональю вспахивают тетрадную целину, и носы опять не догоняют фарфоровые гоголи — иди голь, Перекатный Генерал, и смотри, как Королева Альбинос прячет своих молчаливых и медленных детей в мясе птичьего цвета, сквозь который мир вроде как есть и не разбитое блюдце, как Королева мёртвых прядёт шмелей из глюкозы, чтобы падали грозы хмельными сумерками в руки твои, Марсель, повзрослевший брат не отсюда, пожелтевшие от меда декад списки того, что осталось найти для подкожной жены или сестры, или сломаны копья и стоптаны света стра́ны — охотничья клякса ползет по лбу дровосека, по норным подкорьям свингует фарш пингвина и вздрагивают — мать, оса, человек и кто-то ещё не может прогреть кубометры малины, пролезть сквозь вентиляционные жабры…
Пахнет сажей, жженный картами воздух разделся и лижет…
Жеваный ветер с Сатурна надменной жабой в зубах зажал…
Прямо здесь, в этом — ты, Марсель, хотел обрести её вновь, свою манную память, сестру, двуязычие, наручные шрамы — а ну плесни ещё раскаленной грамматики на предгорья Кавказа — там рука Альбиноса растёт, как в носу нашатырь, на червивые яблони в саду подлежащего роста, где камень — кисель, а медь — свет полумёртвого солнца…
Идём наугад в чаепитие среди черемухи и черешен, играть на голосовых связках Болванщика, споём его имя на три поворота ключа, на пять заломленных в хрустальные спальни полей…
Поспи еще, если можно, ещё всё не спишь, можно спать, если ещё — ещё…
Опечатка на дне молока, там и руки сожги, там и стихнет твоя голова, Марсель, там и…
… камерный фильм продолжает вращать не свои разноцветные кольца.
НЕ ПРОМОРГАТЬСЯ — ЗАЛИПАНИЕ: О ЧЁМ?
Каденция. Вата ложится медленно на ребро,
Как руки в глазницу вечера цветут.
За малое глазная груша слышит. Вы спросите о нём. О чём?
Верное пламя всегда если. Севернее колонии
Чернил. Ваша ветреность — я пересмотрел её
В обратном порядке: то, что зависит от нескольких —
Рваная шаль. Кто зачеркнул эту матовую скалу?
Мраморный лоб? Шелушится глиняная форель
Правая над невесомыми контурами теста. Слепиться?
Самосожжение. Добровольное выкалывание. Игла
Моется в акупунктурных шерстяных взрывах. Размером
С синеву, куда плод дарится зрачком — выменяй на
Неартикулируемое знание о корнях на конце звука, что,
Словно щупальца, парализуют спонтанный подъём
Чернозёма от взрывных [п] и [б], от валуна, ставшего
Орлиной шеей, прядью петрушки, ртутью, которую
Собирает хиромант с ладоней скульптур у могил, когда
Дожди разденутся до ля-минорной паутины над тем белым
Катером, что нам кажется яичной скорлупой, ложноножкой,
Спрутом, напяленным на сферу, как фонарная пасмурная
Тайнопись морозным серебром на чёрный налив объектива;
Кратером рассказ о днях, вылущенных до жемчужины на дне
Д, на дне дней день днём, день-созвездие-узор-пряжа: белок Пуанкаре,
Д, куда от памяти дым прорастает, и старый конус оказывается
Колпаком или пожарным ведром на шарике для пинг-понга, а не
Пирамидой без углов, потому что последний фараон — фазан, фавн,
Флажолет — Ф…Ф…Ф — три фальшивых жука, расщеплённый фальцет,
Три яхты с кулаками ветра в парусах из глаз смотрящего вслед —
Чьи фамилии несут их борта? — прошлого настоящего, настоящего
Незавершённого, будущего в прошедшем — чьи модальности
Тюленьими тушами на берегу антропоцена? Мелос ревёт
В чертежах водопада, хотя ещё нет даже струн на алебардах,
Безволосые дети, змея сбрасывает кожу, как кольца Сатурн
Распускает на клубни света на фресках в монастырях, что
Давно уже стали грибницей, гербарием, графитовой крошкой,
Парусниками после мануальной пальпации буревала, Буцефалом,
Растерявшим гриву, прыгая из клетки на клетку, как девочка
Топчет пёстрые цифры, чтобы не упасть с радужных бровей
Эмпирея, где в центре ватная Ева становится Мальвиной, Мальвой,
Малайзией, заиканием, за…за…за и ещё не смотрели, за «и» мы
Спрятали все одежды, как в кукле не рождается голос,
Не узнаваем в кляксе завязанный на узел родник, не выйти на коду
В такой густо-голосой дымке: сонные цапли стоят по колено
В облачном твороге и ждут, пока кто-то не достанет выстрел
Из бурого ворса осоки; из пудры крадём пару пылинок —
Будущие спутники разведённой планеты, всадники
Карамельного треска, и вот янтарь делает наш единственный
Снимок, пока малое сегодня чуть дольше помолчит о чём.
В ПОТЁМКАХ
Мир листаешь? Страница, вторая — падают тяжёлые балки — клеть завропода. Тогда — одесская лестница, её прямой позвоночник не чувствовал наших стёртых подошв. Закрашенные надписи на бетонных заборах ты сравнивал со шрамами на своих руках — ступенями боли, которыми спускается солнце, вымазывая небо кистью своего крушения. Огненный ворс (гребень). Его волоски (зубчики) переписали (причесали) поле (уже после) седое поле. Вытаскиваю спицы из воды, и стальной лист штиля оказывается куском шелка, пружину которого сжимает ветер, чтобы заговорила ткань, как в руках кузнеца меха с белым кристаллом, что разбегается по сторонам бильярдными шарами, чтобы перетекать от формы к форме, пока не станут часы. Пока не станет нас многоточие. В пути? Кто докажет наше нахождение в домах с забитыми окнами? Белая пантера и черный кролик у кровати безногого. Кто сделает первый шаг, подойдёт к нему и покажет свои исколотые стёклами ноги? Острота в каждом движении. Мы научились не обращать внимание на ваши колкости. Твои указательный и безымянный пальцы, как знак принятия напротив каждого окаменевшего грифона. Это о них повествует слепой у городских ворот? Фарфоровая жемчужина под мускатным языком. Ореховая казуальность. Крона случая просится в матовые разводы невидящего голоса. Модальные рассады. Прошу ещё одно время для удобрения. Для одобрения тех дней, когда столько шагов вниз и вверх ради.. нет напротив нашего убежища…нет сзади и доходили до плеч, но короткие — не…гудки, наледь, хлопушки — тогда — 19-го, опускаясь на…, после — проседь гряды — листаешь, отрываешь крышки озёр, бросаешь в перечни наименований, нумерацию, чтобы их сизые дуги, натянутые как лук, отношения двух сторон с третьей недорисованного треугольника, или неумело натянутый тент над местом, где Одесса в зелёном свету сверчков задёргивает улицы, шпалеры мостовых, по брусчатке которых ветвятся лозы ручьёв, а в таком же мощёном завитками «шо» и «г» дне потрескивает сушняк слов в тихих кострах разговоров, клочья пыли в лучах ламинарного солнца горят каскадом павлиньих хвостов, и тут всё как есть, без масок — пустые каркасы понятий, что были там задолго до шелеста твоих записных книжек, где ты попытался смонтировать некий финал до чего смог дотянуться щупальцем мысли, словно поезд стрелой вонзается в шею горы и стихает кашель рваной ленты времени, чьей перфорации вторит перестук, затихающий в недрах трактовок, попытках прожить этот день, как запись прослушать в обратном порядке или каждый пробел считать негативом материи, куда мы вглядываемся по вечерам, находя это в перечеркнутых кобальтом окнах, выщербленных глазами вопросов потолке и стенах, нишах брошенных романов, где в одной из них мы когда-то разошлись в разные почерки — растерянные калейдоскопом кусочки стёкол, и ты листаешь книгу мира, чтобы найти своему отражению тело, пока Потёмкинская гармошка на выдохе выносит нас новых к заливу и зелень сверчков уже шире чем южное небо.