2:35. 8 декабря.
Что делать если хлебные мякиши[1] больше не помогают? — Иметь семью. [I remember you couldn’t stop crying][2] раздается из динамиков телефона, [with my skin][3] — мы продолжаем слушать Girl in red, а ты ходишь в футболке Big Thief по дому, демонстрируешь принт, спрашивая, какие гениталии я вижу и вижу ли вообще. Где нет совпадений, есть ирония или сближение бровей на еще безморщинистом лбу, а ты много смеешься и тебе почти 30. Партнерка старше тебя на 11 лет, хороший не только секс; это как передвигающийся рекламный таблоид — не забывайте ухаживать за лицом; лень остается, но ты что-то втираешь в кожу.
Я больше не сплю на двуспальной кровати, если бы не музыка, не смогла бы открыть эту щель в квартире; рассказать о насилии и кубиках, вонзившихся в ногу.
Если взять конструктор LEGO, подписать всеми словами из моего аппарата, оставить запасные детали как потенцию, получим пример этой речи: складывать знаки внутри заданных тобой схем текучего производства. Я не хочу тебя интерпретировать, хочу строить из предложенных мне деталей конструктора, упавших в пространство Я/ТЫ. Тела тоже производят знаки, мыслят, мы прочитали это у Делеза, хорошо, я прочитала это в «Кино», а ты не запоминаешь визуальные образы. В прошлом году заметила твои движения, как ты села посреди аудитории, чтобы зачитать доклад: ноги расставлены широко, кепка отвернута назад, оценивающий, схватывающий взгляд обходит присутствующих.
4:17. 11 декабря.
Но может там и были гениталии, я все равно буду сводить брови. Хочу прозрачности в этих наборах. Поэтому я пишу тебе.
Мне кажется, рыбки неплохо переживают изоляцию, кстати, кому-то начали писать бывшие. Такой случай для лузеров — карантин. Пресьядо пишет о своей болезни и мейлах, Негарестани говорит о крови на губах и ожидании результатов теста. Мне тревожно, сразу делаю историю в Instagram — скриншот твита. Хочу разделить четыре стены и кошку с другими, даю задать мне вопросы с помощью инструментов платформы. У тебя нет доступа к историям, придется рассказывать по телефону, но я буду слушать о драме на дистанции, ведь эта девчонка настороженно относится к вирусу и не позволяет касаться, даже если случилась встреча. Наша социальная дистанция не выдерживает, пришлось вступить в общую зону — зацепки, крючки и сцепления втянули в сопричастность через стимуляцию триггеров друг друга. Несколько месяцев: ты, издательство Urbanomic, Twitter Резы — аффект между четырех: дополнительный угол — нежелательное отражение, злость на обеих, злость в пространстве Я/ТЫ. Тебе тревожно за две тысячи километров, почти в центре Москвы. Читаю заметку о лузерах, присылаю — среди всех спекуляций вокруг вируса, этот текст лучшее, что я видела, он не пытается «натянуть сову на глобус». Представляю пол Пресьядо: в одежде и свидетельствах ускоренного развития удаленного бизнеса. Когда он идет, все разгребает ногами до ламинатной поверхности (конечно, это был мой перенос). Пальцы руки скоро натянут перчатки и связь с другой полетит в еще не-цифровой бак — контейнер для бумаги. Плотное письмо, написанное от руки, — единственный способ полного избегания? Твой пол представлять страшно; его было видно из-под одежды и мусора, когда ты звонила в Skype? Не знаю, камера так высоко, ничего не говоришь; не пугайте животных, они могут убежать и не переехать в ваш дом. Я не просила показывать.
Твоя подруга купила неправильный маркер и слово «стыд» не стирается с доски. Смотрю на него за работой. А еще «семья» <=> «близкий другой». Говорю — вот тут ты и вот тут. Сомневаешься в моем ментальном здоровье, и брови опять рисуют вертикальную бороздку на моей еще гладкой 24-летней коже. Пока работаю — не буду пытаться стирать, это ведь ирония. Три блока из конструктора нашей квартиры.
У меня была собака, лабрадор. Плотная шкура, тяжелеющие от радости лапы. Что случится с тобой, если ты ранишь? Однажды утром мы нашли ее мертвой, мои конечности ослабели. Нестабильный человек так близко — угроза столкнуться с виной: «Я недостаточно делаю / тому, кому плохо, необходимо дать сделать больно другому», — так ты говоришь и заботливо приносишь еду в самые невозможные для меня дни. Лапы такие большие, а нефизическая травма при радостной встрече появляется у дарящего. Ты заигрываешься в лесу, из моего носа течет кровь, лежу, вижу кроны деревьев и думаю о сохранности очков, тебе больно и страшно. Звонишь чтобы позаниматься английским, и я долго пытаюсь говорить на языке тебя и Крис Краус, говорить, что думаю об I Love Dick. — Спрашиваю об апроприации и письме по слепкам другого. — «Я не писательница». Ты не писательница, но захватываешь, вскрываешь меня сквозь нарушение пространств, пересекаешь территорию библиотеки, и два квира шепотом заключают сделку об опасном со-присутствии. Может, это не конструирование, не попытка писать меня в желании — интуитивное схватывание зацепляющих друг друга моментов в сочетании кубиков-блоков [be mine for always I’ll be yours forever][4]? Напряжение между Вилланель и Евой заполнило пару недель карантина, одержимость героинь друг другом — пространство фантазматического желания, продление схватываний-сцепок в теле другой — «мне кажется твой монстр заводит моего». Так много гнева и слов о моем переезде, поиске новой квартиры, а потом запись в Twitter: «Танцевать медленный танец и расплакаться на плече соседки под Mitski — Carry Me Out».
Заговор лузеров работает — каждый вечер несколько часов отдаю в твое пользование, но все так долго, разворачивание слоев из ресентимента и вины возникает в этих уроках английского. Я уже не выхожу на улицу, несмотря на частный дом и возможность сидеть во дворе в то время, как кого-то штрафуют за выгул собаки вне дозволенного расстояния от подъезда. Читаю в новостях: пса не дали отвести домой — теперь у него будут сенсорные развлечения за пределами зоны заботы[5]. Не надо выходить из дома, чтобы быть под надзором внешнего. Божественное присутствие показывает себя в каждом жесте, каждом твоем намерении?
Мансарда нагревается, и сплит-система работает весь день, на юге строительство таких домов похоже на ошибку. Я упираюсь ногами в потолок, ощущаю тепло, шершавость с золотыми узорами. Телефон тоже горячий, но я плачу — конфликт поверхностных ощущений: щека ожидает раздражения, но поток жидкости сдерживает это влияние технического устройства. Твой язык — рунглиш, иногда мне сложно, но мы родились с разницей в 4 года и знаем одни и те же клипы — тебе уже почти 30, и ты только закатываешь глаза, морщить лоб — моя прерогатива.
«Ты мой маленький кусочек России, а Россия — это боль», — говоришь, проходя мимо кровати, русский язык звучит чаще, чем прежде. «Мне нравится жить в России, здесь всегда можно получить пизды, можно скрываться», — говоришь, пока между экраном и кожей образуется испарина. Глаза рассматривают пальцы, ногти и волосы в золотом узоре. «Давай, можно уехать, женившись на мне», — говоришь в поисках оснований среди ощущения дематериализации, создания нового пространства — мира для лузеров, где каждый найдет щель для подключения к другому. Пока я на Кубани, другой области нет. Ты нашла зону осуждения, аура места ковыряет вину, грязный ноготь содержит засохшие сгустки религиозного заражения, сколько бы ты не читала Фуко — так работает искупление. Мне надо сдать текст, там о перемещениях «дочь — мать / дом — пустое пространство / материя — женское», такое мигание в стремлении проникать, захватывать и ускользать. Позиция силы позволяет играть в Fort/Da. Ты уже не перемещаешься из страны в страну, но фантазируешь для устойчивости, добиваешься близости России в России, понимая, куда она хочет. Мы говорим о насилии, кожа каждой впитала достаточно, чтобы телесность определялась болью. «Я хочу тебе въебать», — произношу первый раз за полтора года знакомства. Ты не обращаешь внимание.
3:29. 16 декабря.
Я общалась с богом через тело, для тебя медиум — вся полнота, каждое мгновение. «Ты не можешь сказать, что ты американка или англичанка, если выросла в России, как бы хорошо не знала язык», — кричишь в возмущении от общения с одной дамой из Tinder. Я никогда не назову тебя Кейт, повторяемая идея ностальгии — проявление тех же оснований: заземления в пригородных отелях, бесплатного кофе после первой чашки. В этом стуке металлической двери, запахи туалета грейхаунда, где тебе пришлось провести 3-4 часа. «Английский язык растянули на части, создав множество английских языков, как и американскую культуру», — тяжело вздыхаешь.
Ты слишком много флиртуешь, но не со мной. Я все это уже видела. Ты не нашла Розанова или Достоевского, но поймала детей из Динотопии, комиксов Marvel и мультиков вроде «Дарья». Ищешь романтику в нормативности. «Я вроде хорошая хозяйка», — прозвучало от кого-то, а другая опускалась вниз, раздвигала ноги, повторяя: «Я не такая, я не такая, это все временно». Какое здесь удовольствие? Говоришь: «Я никогда не буду встречаться с “русскими девушками”», — но только их и ищешь. «Российскими», — хочу исправить тебя.
7:40. 17 декабря.
Твое стремление — одно из самых больших подозрений последних полутора лет. Смотрю в тишину библиотеки, в белый отражающий цвет стен, пускающий расширение. Было странно думать, что ты всего лишь любишь читать, после двух неудачных попыток сохранить звуки воды под высоким кристаллизованным лампами потолком, попыток сохранить стерильный запах и шарканье тапочек раздражительной блондинки. Пресьядо пишет об ошибке в натурализации тел, а политическое пространство или территория государств — это дело не только земли: «суверенитет патриархального и капиталистического государства определяется его стремлением пролезать сквозь кожу, проникнуть внутрь организма и обозначить определенные органы как “жизненное пространство”»[6]. Ты обвиняешь меня в поисках некой лесбиянки в вакууме, я обвиняю тебя в отказе искать в себе фиксацию на политическом — ностальгию с потоками русского языка между блоками штатов, представлениями о возможном наказании в среде этих потоков.
Ты сталкиваешься со злостью и помешанностью на уборке. Внутри нашей квартиры наглядное соотношение черных квадратов Сo-Star по пункту «philosophies of life». Сейчас я замечаю, что пола не видно, а воздух из комнаты просачивается, развивая паранойю потенциального заражения или принятия в ноздри микрочастиц твоего тела. Я не домохозяйка, наши столкновения сводятся к материальностям, плотностям, жидкостям. Кожа оседает на стены, а волосы покрывают ламинат. Переживаю мигрень несколько раз в неделю, а ты больше не можешь резать кого-то ножом, ощущать соль на языке и привкус медицинского метала на зубах после глубоких укусов, я спрашиваю, как на английском правильнее сказать «положи свою руку на мою голову, сожми длинные тяжелые волосы, опусти резко вниз, изучи со мной землю». Говорю, я не могу никого ударить, а фильм Марины де Ван «В моей коже» напомнил о твоих фотографиях. Как она собиралась дубить кожу, срезанную с руки?
Возможно, ты все еще одержима зеркалом. Твоя страсть в этой дружбе — всегда под вопросом. Я все еще рассматриваю пальцы, и слезы, кажется, нагреваются в пространстве щеки, руки, экрана. В России будто все можно, если скрывать. «Твоя страна пять лет назад, — ты говоришь, — вопрос осуждения за жизнь в чулане». Разбитые коленки и стыд напоминают мне об опыте жизни за пределами нашего социального пузыря. Ты говоришь, интуитивно схватываешь, рассматриваешь изменения в среде той религиозной группы, где пришлось вырасти, говоришь, что так нельзя, и тебе опять стыдно, но те, кто намного младше нас, не знают этого опыта. Я лежу на спине и со страхом услышанного продолжаю рассматривать золотистое покрытие мансарды. Россия — то самое место. Я думаю повесить трубку, но слушаю.
То, чего я не знаю, не может ранить меня, мы слишком много рассказываем. Контейнер с информацией, речью других, событиями пополняется ежедневно. Говоришь то, что потревожит меня, захватив этим переживанием и себя тоже, — теперь мы точно знаем, когда выкладываем друг другу все. Бог подарил нам стыд. Я вспоминала его только когда мама хватала за руку, а дубленая кожа рассекала ягодицы. Ты не можешь забыть их. Входишь в комнату, потягиваешься: «Русская философия — это не философия, может быть, теология, и это интересно, но что здесь философского?» Я смеюсь над твоей увлеченностью.
[1] В детском саду мы играли, скатывая хлеб в ладонях, чтобы прилепить на зуб, как будто это пломба.
[2] Girl in red — Rue
[3] Girl in red — Two queens in a king size bed
[4] Johnny Jewel — Tell Me. Звучит в финале третьего сезона “Killing Eve”.
[5] «“Собаку не дали отвести домой, не дали связаться с супругой, посадили в свой автобус. Собака бегает, гавкает”, — сказал он. Воробьев добавил, что при задержании полицейские “закрутили” ему руки, а в отделе пригрозили “оформить на 15 суток”. С 30 марта в Москве действует режим “домашней самоизоляции”. Выйти из дома теперь можно, чтобы погулять с собакой, сходить за продуктами, обратиться за медпомощью и поехать на работу».
https://zona.media/news/2020/04/04/dog
[6] Пресьядо, П. Б. Горячая война.