Саша Дагдейл

Пособие по домоводству

Подготовка публикации: Анна Глазова

Пособие по домоводству – цикл текстов об Эрике Гилле, художнике, скульпторе, резчике по камню и шрифтовике, жившем в начале двадцатого века.

Гилл родился в Брайтоне в 1882м, учился в арт-школе в Чичестере, а потом устроился подручным в лондонскую архитектурную фирму. Он заинтересовался искусством каллиграфии и посещал семинар Эдварда Джонстона, дизайнера первой карты Лондонского метро. Со временем он завязал отношения с группой социалистов-фабианцев, примкнул к движению «Arts and crafts» в Хаммерсмите и бросил занятия архитектурой, поскольку искусство уже обеспечивало ему достаточный доход. В 1907 году он решил, что не хочет больше жить в Лондоне, и перевез жену и детей в деревню Дитчлинг в Сассексе; в 1913м обратился в католичество – и семья переехала еще раз, на этот раз в дом на пустоши неподалеку от Дитчлинга. Там, в окружении коллег, поклонников, прихлебателей (в их числе был поэт и живописец Дэвид Джонс), он пытался жить в полной независимости и почти монастырской строгости.

В Дитчлинге Гилл начал заниматься скульптурой. Он много работал в своей мастерской, и часы ежедневного тяжелого труда приносили плоды. Его скульптуры с их чистыми, почти каллиграфическими линиями сейчас выставлены в музейных коллекциях по всему миру. Его «Стадии Креста» — в Вестминстерском аббатстве, его «Просперо и Ариэль» украшает здание BBC. Он высек огромный каменный фриз – дар Соединенного Королевства Лиге Наций. Все шрифты, что использовались на английских железнодорожных линиях, включая знаменитый «Летучий Шотландец» — его работа; ему принадлежит дизайн фунтовой банкноты и штемпелей британской почты. Он создал шрифты Gill sans и Perpetua, которые используются и сегодня. После Первой Мировой войны он делал стелы и памятники, что стоят теперь по всей стране. Во многих отношениях Гилл был радикалом – католик во времена, когда на католиков глядели с подозрением, левый мыслитель, во многом разделявший убеждения социалистов, живший на отшибе своей странноватой самодостаточной жизнью, постоянно одетый в рабочую робу каменщика и бумажную пилотку, спорщик, эксцентрик, открыто и провокативно утверждавщий свой эротизм. В то же время он был одним из столпов художественного сообщества. Его новых работ нетерпеливо ждали и с радостью их рецензировали; с его мнениями считались, его эссе по поводу искусства и морали печатали. Среди его патронов были люди богатые и знаменитые, в круг его коллег и друзей, менявшийся с годами, входили Вульфы, Джон Мэйнард Кейнс, Джейкоб Эпстайн, Майоль, Честертон.

Гилл умер рано, в 1940-м, и его поклонники и апологеты (как правило, из католических кругов) посвятили ему множество агиографических биографий и эссе. Обычно они фокусируются не только на искусстве своего героя, но и на его благочестии – Гилла принято описывать как своего рода святого – и воспевают необычайное сообщество, которое он сплотил вокруг себя: сообщество семей, переселившихся следом за ним в Дитчлинг (потом в Уэльс, потом в Хай Уайкомб) во имя совместного служения искусству и духовности.

Еще при жизни Гилла тем, кто рассматривал его как религиозного художника, было непросто смириться с тем, как в его работах духовное сливалось с эротическим. То, как глубоко занимал Гилла эротизм человеческого тела, женского и мужского, видно по его скульптуре и графике. А еще он множество всего написал о своем понимании сексуальности и трансгрессии – эссе, письма, страницы и страницы автобиографии. Его открытость в вопросах секса (и радостное сознание того, что нет ничего естественней, чем секс) во многом заложили основания для создания нового, более открытого, общества после десятилетий викторианского самоотрицания. Больше того, он был одним из тех, кто отстаивал красоту мужского тела и половых органов. Он никогда не шел на поводу у общественных конвенций, и его работы (особенно скульптура и графические листы) известны своим прямым, бескомпромиссным эротизмом. Если вспомнить, как боялась обнаженного тела эдвардианская Англия, Гилл и его упрямое пристрастие к радостям секса может показаться бодрящим.

Труднее восхищаться социальным и сексуальным консерватизмом Гилла: он был яростным противником гомосексуальности и контрацепции, а также женщин – интеллектуальных, тщеславных и своевольных. В его представлении мужчина, как в сексе, так и в обществе – тот, кто устанавливает правила; мужчина доминирует, женщина подчиняется, обсуждать тут нечего. Он написал, к примеру, немало текстов о том, как женщинам следует одеваться и вести себя. Его взгляды на отношения полов по-новому окрашивали и его понимание религии, отношений человека и Бога; результат был довольно эксцентричным, и католическим почитателям Гилла было бы трудно согласиться, что Любовь Христова – это половой акт, в котором Господь играет роль мужчины, доминирующего партнера. Эротический спиритуализм, знакомый по Песни Песней, в обработке Гилла неизменно сводится к встрече плоти и плоти.

В конце 1980х Фиона МакКарти опубликовала замечательную биографию Гилла, которая сделала ясным то, что в своих сексуальных практиках тот заходил гораздо дальше, чем готовы были допустить предыдущие биографы. Гилл был, что называется, серийный прелюбодей. Он имел множество партнеров (а среди них – изрядное количество интеллектуальных и своевольных женщин); он постоянно посещал проституток, заводил отношения с горничными и другой прислугой, годами спал с собственными сестрами, экспериментировал с зоофилией. Самым шокирующим было известие о том, что он занимался (как минимум) анальным сексом с собственными дочерями, когда они были еще девочками в Дитчлинге. В своих исследованиях МакКарти опиралась на личный дневник Гилла, где он с крайней откровенностью отмечал каждый свой сексуальный акт особым – тем или иным – значком.

Важно иметь в виду, что Петра Гилл, вторая дочь Эрика, после публикации книги неизменно отвечала на все расспросы, что ее детство было счастливым и что она не считает себя жертвой. Это заявление само по себе – своего рода моральная дилемма. Позволим ли мы Петре определять себя как не-жертву? Или мы решим этот вопрос за нее, словно нам виднее, как определять ее опыт: можно сказать, например, что она не вполне понимала, что с ней происходило – или же что она подавила свою травму, сделала ее частью собственной личности. Мы даже можем настаивать, что ее необходимо сделать жертвой во имя других, ради тех, кто был в схожей ситуации.

Я начала писать о Гилле после того, как сходила на выставку в музее Дитчлинга. (Это для меня родные места: я выросла по соседству, в ближней деревне на холмах). Выставка пыталась объединить сексуальное и артистическое, представить их как единство. Она была совсем маленькая, но несколько экспонатов меня поразили: особенно листок из записной книжки, на котором Гилл записывал телесные параметры своих дочерей, а потом свои, включая длину члена. И еще до странного фаллическая кукла из черного дерева, которую он сам вырезал для дочек, самая обыкновенная, но в контексте всей выставки вдруг надувшаяся новыми смыслами.

То, что я почувствовала, поначалу читалось как ярость. Странно, но она разгорелась еще сильней, когда я рассмотрела экспонат, который к выставке даже не относился. Это была брошюра, памфлет, который Гилл написал и опубликовал в своем домашнем издательстве: «Эссей о Мужском Тщеславии и Обличение Богопротивных Уборов, Ценимых Женами». В книжице была всегдашняя дребедень о том, как одеваться сообразно приличиям, но взгляды, что там излагались (по поводу женщин в брюках и прочих возмутительных вещей) не сводились и не сводятся к одному Гиллу – какой-то их эквивалент и сейчас бытует среди мужского населения. Я вдруг представила себе нарциссиста определенного образца: человека, который постепенно уверяется в том, что общая масса его высказываний и творений мало-помалу складывается во что-то вроде нерушимой стены, за которой он имеет свободу жить как хочет и делать что пожелает. Каждый камешек в этой стене, каждое пустяковое, будничное, копеечное мнение вдруг стало зеркалом позорного, расчетливого целого.

Мужчина-художник рисует своих дочерей-подростков, не достигших еще созревания; рисует их обнаженными, рисует постоянно, и ни на одном из изображений модель не смотрит ему прямо в глаза. Здесь мы можем предположить, что он находит их сексуально привлекательными – и что они полностью в его власти (как художника по меньшей мере). Когда художник бесконечно занят изображением сексуального акта, сексуальных позиций, прикосновений между мужчиной и женщиной – значит, он открыто утверждает свою сексуальность и то место, что занимает секс в отношениях женщины и мужчины. Разве это не так? Между искусством и жизнью есть корреляция, даже если нам надо быть предельно осторожными, когда мы пытаемся ее описать. Она есть всегда, потому что ни одна работа, ни один текст не существуют в вакууме. В этом смысле Гилл был честен, чем бы он ни был еще. Я должна сказать тут, что даже до того, как я оказалась лицом к лицу с его жизнью и работой во всей их целостности, некоторые из его эротических рисунков вызывали у меня чувство неловкости, нечистоты, как присутствие вуайера. Извлекать из них эстетическое наслаждение значило бы оказаться в его власти, — в каком-то смысле оказаться в его руках и получать удовольствие от его прикосновения. Эстетическое и эротическое здесь были так сращены, что само удовольствие оказывалось проблематичным. Писать о Гилле значит стоять перед проблемой схожего характера. Сексуальный акт в его работах практически невозможно описать в нейтральных терминах. Он либо эротичен, либо отвратителен. Между этими крайностями почти нет промежутка. Но чтобы писать, и писать убедительно, надо регистрировать тонкие различия. Чтобы с этим справиться, мне приходилось бороться то с сомнениями, то с физической тошнотой.

Прежде, чем я стала писать этот цикл, я провела много времени, работая в архивах Дитчлинга. Я познакомилась с женщиной-куратором, крупнейшей специалисткой по Гиллу. Мы много разговаривали о том, как думать и говорить об этом человеке и его искусстве. Меня поразила ее интеллектуальная честность и желание видеть и обсуждать проблему. Она глядит ужасу прямо в глаза – а потом отворачивается и продолжает свою работу. Эмоциональный отклик не притупляется, не отступает, и способность наслаждаться искусством не делает его слабей.

Меня занимает этот род (женской) ответственности – и закончить я бы хотела вопросом о том, почему так важна ответственная кураторская презентация жизни и творчества Гилла. Может быть, потому что эту историю слишком легко сделать материалом для дешевого сенсационализма; или потому что она дает столько преимуществ тем, кто считает, что великое искусство оправдывает абьюзивное поведение. С другой стороны, изображать Гилла как монстра тоже кажется неправильным: это значило бы поместить его во фрик-шоу, где выставлены феномены, с которыми нам незачем иметь дело – они за гранью нашего общества, наших человеческих «я». Гилл, как я попыталась бегло показать, более чем существенная часть и нашего сознания, и британского общества 20 столетия. Он повсюду; современное искусство укоренено в его способе видеть. Но нужна намеренная, извращенная слепота, чтобы не замечать, как страшно в его присутствии.

Женщина-павлин, вот это было бы чудище,
даже трудно себе представить. Нелегко и
вообразить зданье, все растущее вверх да вверх.
Когда соберусь писать, как начать — врезать ли кулаком
по стопке бумаги, чтобы осталась вмятина?
Или медленно окутывать свой предмет
словами, томлеными в сале, в отходах тела,
в желтеньких выделеньях, в гнилом тряпье,
выманить подальше, к зыбучим отмелям флирта,
где маскулинность зачахла среди песка,
колет ноги полынь и солончаками
тяжко волочить этот длинный крест



Какой поставить знак, может я выберу
крестик с декоративными точками по бокам,
типа лицом к лицу (он всегда сверху)
или икс: на боку и часто сзади. Нету
пригодных знаков, любая гласная как влагалище,
звездочка может добавить немного света,
но нынче все что я вижу – дыры дыры
куда обелус тычется входит рвет



Представь себе город утопический укрепленный
представь его симметрию и крепкие бинты стен
прошли времена натиска и отпора
но дружественные стены остаются
при деле (и нам дела нет до трущоб,
чешуящихся по склонам внизу, в долине).
В городе у всего есть смысл и задача
и каждый одет в свой собственный яркий колер –
в жестяной желтый, в ляпис-лазурь, в ультрамарин.
Мы привычны к тяжелой работе, зато потом
дискутируем в идеальных аркадах –
профиль к профилю, с любовию к истине.

Среди нас булочники, стекольщики, мясники
и те, кто тачает обувь и делает щетки.
О гармония наших улиц, где так и пахнет
чистыми опилками, свежей выпечкой, пирогами.
И от женщин тоже прок и подмога,
когда забьют свиней и надо мясо коптить.

Иногда наверху пророк распахнет окно
или ангел высунется, как работник сцены.
Временами младенец явлен как дар, и его
прячут в люльку, чтобы не потерялся.



И тогда же (я узнаю по дороге)
мужчины на канонерках, служившие при орудиях,
умирали от ожогов, незримых глазу.
Что-то пощадило белые их тела:
благородное, целое
(уже не спрячешь его в грубой одежде бедности)
тело на прозекторском столе
съедено огнем, но не тронуто разложеньем,
пламя только затемнило его сияние,
зазнобило воздух вдоль зеленой ветви.
Измерь рулеткой руки и ноги тела.
Измерь все члены. Измерь член.



Что добавить к светящейся скользкой куче на полу пакгауза? Зачем тарелку скоблить? Не выбрасывай ничего. Вещи носи, пока не развалятся на тебе, не смешаются с почвой. Не говори ничего. Волос не стриги. Бороды не брей. Радуйся теплоотдаче, светоотдаче, умноженью сущего. Ползи на коленях, как старая бабка по черствым ступеням к Мадонне Слезоточивой. Падай ниц перед солнцем и сыном солнца. Воистину мусорных мешков как песчинок на бреге киренском, где оракул Юпитера и могилка старого Батта, что там теперь, частный пляж или беженские лодчонки. Бутонов хлопка воистину больше, чем звезд, что глядят и глядят, как в ширинках роются мужчины в ночных купе.

ЭКСПЕРИМЕНТ

— часовня в доме
— место для прялки
— масленка черного камня
— корзинка для шишек
— линейка для измерений
— ваза с нарциссами
— горка камней
— поезд по насыпи
— полный дом дочерей
— чайные чашки
— куртка цвета овчины
— точильный камень
— снасть для косьбы
— тележка с пони
— молодая женщина
— молодая женщина
— дочка
— старая женщина
— спаниель



кухонные девки они-то к сексу всегда готовы
только тел своих стесняются до неприличья
их соски их нижние губы всегда укутаны:
в одежки тряпки сажу кожу в мурашках
их волосы за завязками панталон
раскудрявые, словно росчерк
ждут завязки развязки, только о ней и грезят
грязными пальчиками хвать твою руку и
тащит туда, в теплую тесноту
как же от них воняет, когда они потекут
поломойкою полом
если сдерешь с нее одежки, может и глаз подбить



что-то секс с детьми стал нас расстраивать
больше, чем в прежние времена. Мама подруги
просто предупреждала: держись от него подальше,
он сама знаешь. Они прирожденные манипуляторы,
говорил полицейский, сами лезут к родителям,
с этого начинается, еще разобраться, кто виноват.
Встать, суд идет, имя во всех газетах,
И трое подростков едва ли старше тебя
швыряют гневные яйца и помидоры,
и слизь течет по подолу. Запрет стоит
в нашем уме как вода стеной, но тогда
воды в порту так и ходили туда-сюда.
А он сказал, рубанув кулаком по баранке: какого черта
я сделать-то должен? Морду ему набить?
Блаженны праведные, им никогда не видно,
куда свои чуткие пальцы запускают светила,
когда никого и можно трогать и пробовать:
все, что видно – ребенок, который боится не угодить
и да да говорит я так тебя люблю учится учиться
удовольствию оно как палатка встает на песке
сложи его забери с собой
больше оно не застанет тебя врасплох



В шесть вставать на молитву, но раньше разводят огонь
и он принесет ей чашку горячего чая
и быть может погладит по голове чмокнет в лоб
странно, что это так тебя разъярило —
это, мол, было страшней всего остального,
но теперь я вижу: поцелуй мимоходом над чашкой
делает немыслимое мыслимым и домашним.

Любовь переимчивая змея; по закону и в благодати
утренний рот съедает ночной язык.
Просто не думай про ночи, сложи их вместе,
как ложатся друг в друга на полках чайные чашки.
если он сделал больно, когда в тебя вошел –
то очень бережно и с лучшими намерениями

АВТОР ТЕКСТА КАК ХРИСТОВА НЕВЕСТА

Cколько нас, целое шествие, и все в белом,
даже туфли и носочки белые.
Я в маминой фате, затканной жемчугом,
в праздник Тела Христова. В такие дни
сенной лихорадкой пахнет первый сенокос,
пчелы в полях розы проснулись и всё наготове.
Священник замечает наши промахи:
девочки, глотаем облатку, не прячем за щекой,
это ж все-таки плоть Христова, но мы все равно
сосем как леденец у кого продержится дольше.
Бабушка тогда снимала на поляроид,
и на всех отпечатках мы все без голов,
только юные торсы хоп-хоп в сторону церкви.

СЕКСУАЛЬНЫЙ АНТИНОМИЗМ

Ох, святой Эх, заступник эх-фемизмов,
во имя твое переопишем тайны и таинства –
тайну о похищенной деве, например,
таинство тихих, святых ночей, когда
таинства пола были предъявлены
и обернулись такой заурядною
механической обидой; тайну сорочки,
прозрачной в своей чистоте, пробора, косичек,
тайну волос внизу. И еще тайну,
непрозрачную загадку , зачем
обе старших сестры умоляли последнюю
немедленно замуж, или хоть в секретарши, даже
в гувернантки, куда угодно, хоть в петлю –
когда покидали отцовский дом со своими мужьями.



нервное истощение сравнивают с бесплодной землей,
и так неточно – ты только вспомни
пустыни за Мехико и кактусы, как протезы в цвету.
Бесплодная земля, нас учили тебя бояться:
такая безмужняя, скудная, вне городских стен,
трещины и швы изгрызли себя в сухой почве.

ВАЯНИЕ С НАТУРЫ

Беглый взгляд
в гостиничном зеркале
в овале его
пока не застыло
женское грязно-белое
каменное бедро
задрано вверх на кровати
Мраморных плоскостей
тягостные углы
в кроне ее волос
отражен галерейный свет
Плечи она наклонила
круглые груди круглели
Крем мерцавший во тьме
наносила на шрам под коленом рука
обхватила щиколку и застыла
Свет ее будто чурался
только в матке
ледяная звезда горела
Тут я ее и узнала
видела-то и раньше
только не догадывалась, кто



Белые тополя зелены пока не
прокинутся на ветру ярусами белых флажков.
Вот и кукла так: бережно подымаешь ей юбку
натянуть прямо на голову, как цветок-колокольчик –
и увидишь другое личико, другой наряд
другую девочку прямо между ног
у первой


ахи             шуточки             пошалить святое право мужчины
приоделся              норки, щелочки             квадратиш гут
как себя повести в этом деле             из индийской резины
по пуговке             вдруг я схожу с ума             по чуть-чуть
высекал надгробье             снял проститутку
холодная как рыба             надо заканчивать с этим


Х ЗНАЧИТ МЭРИ, ХХ ЗНАЧИТ МЭЙ

          – хх    х    хх    х    хх    х
                – х    хх    х    хх    х    хх
– хх    х    хх    х    хх    х    хх    х
       – х    хх    х    хх    х    хх    х    хх
– хх    х    хх    х    хх    х    хх    х
                – х    хх    х    хх    х    хх
            – хх    х    хх    х    хх    х


ИНТЕРВЬЮ СО СМОТРИТЕЛЬНИЦЕЙ

Мы долго говорили о звере сем
И как на свободе он долго бы не протянул
Стал бы добычей хищникам или
Оголодал, подцепил одну из этих инфекций,
Кровоточивые язвы в дивной шерсти.
Воистину велик создавший зверя сего
Горевшего так ярко в лесах и в долах.
Если можно такое сказать о животном – какой в нем был размах,
Сколько воображенья! Даже теперь, за решеткой,
Он грозен и многие от него в восторге.

Только я, скажет смотрительница, не могу не смотреть
В пламенеющие бездны. Гляжу и глаза отвожу. Я его кормлю
И стараюсь не видеть лица, не могу и все тут.
Оцени его, умались. Пади на лице свое и восплачь.
Гляди глаза отводи. Так я тут и работаю.
Я картины к стене повернула. Я не держу в доме зеркал.
По ночам я себе говорю, что стала как Янус:
Шея на две стороны, двухголовая, глаз две пары,
Сросшиеся понятия, тяжелый ключ от клетки.
Иногда – продолжила я – я знаю, что зверь это я
И я в узилище. Иногда, сказала я напоследок,
Я чувствую спиной плевок соленый, как море,
И тот, кто плюет – это тоже я.



Никогда не в глаза и чаще всего в профиль,
плоская от неловкости, что ни рисунок – я
с нее снимают совлекают с нее соскребают
как мертвую кожу, прозрачную, с буграми где были черты.
Она ему помогала, выбиралась из я как из платья
он ей помогал снять стягивал с ног
иди ко мне на ручки,
иди ко мне кончи мне в руку
он сложит из пальцев розу, в середке шип.


ПЕРЕВОДЫ

Запертый сад сестра моя невеста

Заключенный колодезь запечатанный источник

Чистый ключ у ней с горы не бежит запечатленный

Вертоград заключен источник запечатлен сестра

Вертоград уединенный вода под замком

Запертый родник, источник запечатанный



Почему вечные двигатели никогда не работают?
Потому что история едет только в один конец.
Тут и мы размышляем о том, как пречистый образ
заставляет задуматься о
о том как великой цивилизации устрашающая мощь техническая
на редкий миг становится инструментом
высочайшей чувствительности
. И вот объятья и содрогания,
падшие женщины, члены вставшие и опавшие,
восстают как стены Помпеи из мусорных свалок беды
и омыты бегущей водой. Потому что английский, язык воды,
хорошо годится для памяти о беде*.











*здесь автор цитирует некролог Эрика Гилла, опубликованный Дэвидом Джонсом в TheTablet 30 ноября 1940-го, и «Cиний Роман» (TheBlueNovel) Валери Мейер Касо в английском переводе Мишель Жиль-Монтеро







Саша Дагдейл

Британская поэтесса и драматург, переводчица с русского. С 2012 по 2017 – главный редактор журнала «Modern Poetry in Translation». Лауреат премий Forward Prize, Poetry Book Society Choice Award, Cholmondeley Award, PEN Translate Award. Ее последние книги — (Deformations (2020), Joy (2017), Red House (2011), Estate (2008) – вышли в издательстве Carcanet. Среди ее недавних переводов – книги Елены Шварц, Натальи Ворожбит, Марии Степановой.