Отпуск

Подготовка публикации: Никита Сунгатов

Зачем нужна поэзия? Есть много разных ответов на этот вопрос. Ответ, который представляется нам наиболее актуальным, таков: поэзия проблематизирует связь языка и мышления. Например, указывая на автоматизмы, порождённые этой связью («Читатель ждёт уж рифмы розы;/ На, вот возьми её скорей!»), и эти же автоматизмы разрушая — остранением, «выводом вещи из автоматического восприятия» (добавим: не только вещи, но и слова). Две ключевые поэтические стратегии XX века можно представить так: первая стратегия подразумевает деконструкцию устоявшихся концептов, вторая — создание новых способов концептуализации. Третья стратегия, идущая поперёк этих двух (и оказавшаяся самой востребованной), связана с верой в язык как божество, с настоянием на его магичности. Когда недавний юбиляр говорит, что «поэзия — колоссальный ускоритель мышления» или что «поэт — это орудие языка», тут несложно заметить ловушку, в которую попадает поэт и в которую он заводит доверчивого читателя. Доверяя фонетическим и семантическим ассоциациям, поэт оказывается заведён речью далеко — но ровно настолько, чтобы выдать неловкий афоризм (для многих афористичность до сих пор является самой сутью поэзии), эксплицировать и упрочить уже существующие в бессознательном связи. На границе вышеназванных стратегий работает Введенский, одновременно пародирующий канон и критикующий инерционное (поэтическое) мышление и создающий новые способы связывать между собой концепты (то есть — новые способы мыслить). Есть разные, порой несовместимые позиции в отношении «линии Введенского» в русской поэзии. Что она собой представляет и какие практики можно к ней отнести? Вопрос в том, куда мы смотрим: на формальные особенности, закрепившиеся за автором, или на то, какую работу совершает автор в текущем контексте. Ключевой современный текст о Введенском — «Пре-вращение: поэтические машины Александра Введенского» Александра Скидана — заканчивается пунктирным описанием линий преемственности этому поэту. Здесь Скидан сближает через Введенского очень разных авторов, таких, как Алексей Хвостенко, Д. А. Пригов и Аркадий Драгомощенко. Данная оптика позволяет лучше понять поэтический проект Эдуарда Лукоянова, в разных стихах которого можно встретить формальные и стилистические следы и «постобэриутской линии», и московского концептуализма, и language school; но все они связаны с одной задачей, прояснить которую мы попробуем ниже. Герой поэмы Эдуарда Лукоянова «Отпуск» — поэт и графоман, неспособный остановить ни письмо, ни бесконечную рефлексию по поводу написанного. Он обращается к нарочито строгой форме, присягая на верность классическим образцам поэзии. На ту же верность классическим образцам, как их понимает герой поэмы, может указывать и обилие нелепых окказиональных сложных слов. Можно предположить, будто герой услышал что-то про то, как Хлебников ввел в русский язык не то «вертолёт», не то «самолёт», и уверен, что предназначение поэзии — обогащение словаря. Но главным здесь оказывается не сам текст поэмы, а обрамляющая строфы рефлексия по поводу их написания. В этих фрагментах Лукоянов стремится овнешнить тайные мотивы, которыми руководствуется поэт, выбирая, стирая и заменяя то или иное слово, — и описывает бесконечное сражение между языком (как предуготованной субъекту матрицей) и письмом (как стремлением субъекта вписать в эту жёсткую матрицу собственный уникальный опыт). Центральным событием поэмы становится понимание того, что «сознание и письмо никогда не придут в состояние равенства», то есть — их война обречена быть перманентной, точка в поэме не будет поставлена никогда. Можно было бы счесть это слишком прямым ходом, но, описывая войну между мышлением и языком, Лукоянов ставит акцент на том, что остаётся на границах или за пределами внимания более холодных исследовательских поэтик. В отношениях языка и мышления есть утяжеляющий посредник — это чувства. Главное чувство, о котором последовательно пишет Лукоянов, — страх. Работу с ним можно проследить, начиная с его ранних рассказов, получивших премию «Дебют», через вышедшие впоследствии две книги стихов, и до недавно опубликованного текста «Сашины страхи». Здесь нужно особенно отметить телеграм-канал Лейтенанта Пидоренко В. П., одного из гетеронимов Лукоянова. Пидоренко В. П. — житель мамлеевского инфернального «русского мира» в эпоху соц. сетей, оперативно реагирующий на новостную повестку, но изображающий её с дикой хтонической изнанки, как бы приоткрывающий завесу над тем бытийным ужасом, который скрыт от нас при скроллинге ленты. Лукоянов-Пидоренко показывает ужас как изнанку языка, то, с чем сталкивается язык, пытаясь описать немыслимое. Вернёмся к Введенскому и ОБЭРИУ. Важный и отчасти остающийся в тени участник ОБЭРИУ — философ Леонид Липавский, записавший и сформулировавший его философские основания (именно из написанных им «Разговоров» мы знаем о проекте Введенского как о — со слов самого А. В. — «поэтической критике разума»). Одно из ключевых эссе Липавского — «Исследование ужаса» — своего рода предвестник популярных сегодня «тёмных онтологий». В нём Липавский наскоро проговаривает множество фундаментальных для современности идей («геометрия есть осязаемая психология» — здесь интуитивно угадывается то, к чему придёт поздний Лакан). Среди прочего он пишет о том, что «всякий страх есть страх перед оборотнем»: «[...] всякий ужас — эстетический, и, по сути, он всегда один: ужас перед тем, что индивидуальный ритм всегда фальшив, ибо он только на поверхности, а под ним, заглушая и сминая его, безличная стихийная жизнь. Это подобно тому, как если бы мы разговаривали с нежно любимым другом, вспоминали то, что нам ближе и важнее всего, и вдруг сквозь черты его лица выступило бы другое, чуждое, по-обезьяньи свирепое и хитрое лицо идиота. Мы обманулись: он не тот, за кого мы его принимали. С этим невозможно столковаться просто потому, что он даже не понимает слов, он весь устроен не по-нашему». В статье «Жуткое», опубликованной в 1919 году, Фрейд высказывает схожую мысль: чувство жуткого возникает не при столкновении с тем, что чуждо и незнакомо нам, а напротив — с тем, что слишком хорошо знакомо, но через что проглядывает нечто другое, неродное. В качестве примеров такого родного и неродного, живого и мертвого одновременно, Фрейд приводит двойников, роботов, кукол (свою теорию жуткого Фрейд открывает, анализируя «Песочного человека» Гофмана). Может родной язык и язык поэзии стать оборотнем, неродным? В поэме Лукоянова «Отпуск», публикуемой в 2020, страшное даёт знать о себе в первых же строках, вскоре превращаясь во фрейдовское жуткое. Это проявляется но не только и не столько тематически, сколько на формальном уровне поэмы, на уровне странного удвоения и отражения, положенного в основу выбранной героем строфы. Здесь автор делает изящный ход, но жуткое наслаждение пониманием этого «хода» мы оставим читателям и будущим исследователям текстов Эдуарда Лукоянова.

Никита Сунгатов

And must my trembling spirit fly
Into a world unknown?

— Wesley

Попробуй относиться к этому как к отпуску.

— Катя

Он взял ручку и начал писать. Для начала ему хотелось описать все самое страшное, что было в его жизни и что могло бы быть в его жизни. Он взял ручку и начал писать в большом синем блокноте о том, что страшного было в его жизни, и еще больше — о том, что страшного могло бы случиться в его жизни. Он взял синюю ручку и начал писать в большом синем блокноте о том, чего он больше всего боялся, надеясь, что письмо избавит его от этого страха. Ему было сорок восемь лет, когда он сел и начал писать о том, чего боится. Много ли было у него страхов? Об этом не знал даже он. Но это не помешало ему взять ручку и написать:

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Не в Тиват, где дремлют виноделы крови
Священные в своем всебратоубийстве.
Не в Африки топот, ждущий сурдоводы,
Причем повсеместно: Ганнибала жасмин
Вновь увядающий, вновь увядающий
Исток фараонской колесницы власти;
Затишью преданы, наевшись молчанья,
И те, что южнее — нагие блэкфейсы,
Майлздэвисы смерти, трубачи калаша.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Он перечитал написанное, и ему стало грустно. Он понял, что никогда не побывает не только в Тивате, но и в местах, описанных далее. Одно из слов, написанных им, его напугало, но он не понял, какое именно слово привело его в ужас. Он мысленно попрощался с местами, которые его, как ему казалось, пугали и в которых он никогда не побывает, и продолжил писать:

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Быть может, на берег, где русский с румыном
Вместе возлегают? Нет, то невозможно.
Бронебанкоматы обесценивают
Не только бумагу, но и лампадность. И
Границы свернуты; границы свернуты
В условных пределах изжеванной карты,
А следом за нею — и территории.
Еврей, обращенный в исламскую веру —
Вот чем является та территория.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Он перечитал написанное и внес несколько правок, понятных только ему. Он вычеркнул несколько слов, показавшихся ему чуждыми выбранному письму, а затем задумался о содержании написанного. Написанное показалось ему и пугающим, и не пугающим одновременно. Он решил вернуться к написанному позже, а пока продолжить мыслями о тех краях, которые пугают других, но не пугают его:

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Не в Монтевидео певца похмельных рук,
Где дождь закипает, словно утром — кухня,
Наполняя влагой голубые чашки,
Из которых мы пьем зря усталость-траву
В тяжелых застенках. В тяжелых застенках,
К которым прильнул мелкий любовник-дождь.
Лотреамон умер, тихо пенье его,
Заколоченное соловьегвоздями
В гробах библиотек и санитарии.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Он перечитал написанное и пояснил сам для себя, что певец похмельных рук из Монтевидео — это, конечно, Лотреамон, что становится ясно из четвертой с конца строчки. Остальное же из написанного им в этом отрывке представляло собой фантазию о том, каким может быть Монтевидео летом, когда там идут проливные дожди, окрашивающие известку на стенах в приятный серый цвет. Лотреамон, насколько ему было известно, покинул Монтевидео и перебрался в Париж. Следовательно, как ему показалось, хотя бы для одного человека это место было отталкивающим. Хотя он все-таки предпочел бы побывать там хотя бы недолго. Смирившись с тем, что этого никогда не будет, он решил написать про еще одно место, в котором его не будет:

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Не в Берлин на технорейвы, где юноши
Вкушают впервые замедленность мысли,
Расслоенность тела, становясь на время
Угрюмым страдальцем, страстотерпцем флага,
Вновь алеющего. Вновь алеющего
Знамени мерцанье мне даст мое окно:
Не нужно быть отцом, чтоб наблюдать чудо
Рожденья нового человека в мире,
Где каждая вилка ясного яснее.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Решив, что он стал слишком откровенным в своем письме, он переписал первые четыре строчки, заменив их на более туманные. Это он сделал, чтобы случайный читатель не смог догадаться, о чем именно идет речь в его письме. Этой же манеры он решил некоторое время придерживаться и дальше. По его замыслу, если кому и попадут в руки эти его записи, они останутся непроницаемыми и, следовательно, не представляющими интереса. Мошенники в фильмах, которые он видел, обрамляют пачку фальшивых купюр настоящими. Он решил поступить точно так же.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Не в самоходную автокефалию
Брошенной машины, травой поросшую,
Детьми давным-давно в прах заигранную,
Оставленную рже и тайникам жуков.
Село развалилось. Село развалилось,
И это пугает, как черные стены
Пыточной камеры. Земля не сдается,
Земля сорняками нам напоминает
Нас самих — бесплодных, могильных, живущих.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Не в город кошачий стрижей из металла,
Бронетранспортеров, усердно собранных
Из хлама прошлого, чтобы давить жилы
Песчаной пехоты подполья будущего.
Меня там не будет. Меня там не будет,
И я не увижу ни абрикосов цвет,
Ни плеска морского у ног обнаженных,
Ко взрыву готовых в сладостном отдыхе,
В покое шелеста радиоволновом.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Не в мраки музеев, где гильотины рам
И белого куба обрезают мусор,
Что нефть воспевает, становясь валютой,
Как пидоры — раком. Пусть Караваджо мертв,
Но Лазарь мертвее. Но Лазарь мертвее,
А значит — живее, чем те, кто рисуют
Гноящихся чресел его разложенье.
Сдвигает он камень всех скал тяжелее
И вместе со мною он вновь вопрошает:
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

На этом он решил остановиться и на некоторое время вернуться к тому, что действительно вселяло в него истинный страх, который обычно бывает беспричинный, но который при этом стремится выразить себя в каком-нибудь образе или нескольких образах. Он задумался о том, какой образ может хотя бы немного выразить смутный страх, и он остановился на следующем:

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Не в церковь пустую, обессвеченную,
Где сердце утешиться пока не способно,
Где нефы свирепо стерегут мертвецов —
Урок ожиданья, бесплотный и долгий,
Отчасти — бездумный. Отчасти — бездумный,
Не слышу я звоны колокольчатые;
Трагедия это? Скорее — сатира
На жизнь человека, его бытоложность.
И если нет Бога, то логично спросить:
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Не в говор вороний, колдующий с ветром,
Не в черные перья дроздов-людоедов.
Отбросив все птичье, что, может, и было,
Непостижимою станет малиновка,
И я вместе с нею. И я вместе с нею
Останусь на месте, несдвигаем, млечен.
Опорой мне будет набивка подушки
Искусственноперой, неживой, белой.
Оставь без ответа, красноперка, вопрос:
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Такие мысли пришли ему в голову не по велению необходимости писать. Описанную сцену он увидел, взглянув в окно, которое было в его доме. Если быть точным, первые три строчки возникли против его воли, когда он посмотрел в окно. Далее он попытался описать ужас от осознания того, что никогда не увидит малиновку, а если и увидит, то не поймет смысла этой встречи, поскольку не представляет, как выглядит малиновка. В очередной раз язык в своей неподатливости оказался сильнее письма. Не став ничего зачеркивать, смирившись с неприятным осознанием того, что сознание и письмо никогда не придут в состояние равенства, он писал дальше:

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Не в холод прозрачный, где время остыло
(Оно так умеет, оно в этом мастер),
По этой причине в снежки не сыграешь
С любовником нежным, разомкнувшим губы
В подобии ласки. В подобии ласки
Часы коротали и дни и недели
Притихшие звери утомленных перин.
Не мне раздеваться, их глаз будоража;
Не мне придыханье искусанных щечек.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Вторая с конца строчка была обращена не тем же возможным читателям, к кому он обратил остальные десять строк. Возможно, именно эта строка была обращена вовсе никому, что, как он посчитал, намного лучше и честнее, чем письмо для кого-то. В конце концов, не все письма пишутся для того, чтобы быть прочитанными. По крайней мере так он рассудил для себя.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Не в веток вкрапленья в пустынном пейзаже,
Раскинутом в окнах твоей, мать, хижины.
Не в гнезда покоя, утихшего на ночь
Электротечения (холодильник только
Сквозь сон проступает). Сквозь сон проступает
Твоя позолота в нелепой шкатулке,
Где осень равняется весне, переходу
Больших состояний в состоянья малые,
Погрешные. Куда же, почему,
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Хижина здесь появилась не просто так, а по велению памяти, которая часто, слишком часто вбивала клинья в поток его письма. В этот раз память, худшая спутница пишущего, подсунула ему маленький томик Алоизиюса Бертрана, когда-то прочитанный и забытый до этой минуты. Ему стало бесконечно жаль и себя, вспомнившего ту скорбную книгу, и ее автора, прожившего короткую и ничем не приметную жизнь.

Бегло пробежав глазами по первой части своего письма, он в который раз понял, что не смог написать то, что действительно хотел написать, поэтому перевернул очередную страницу и начал вторую часть своего письма. На этот раз он решил описать места, людей и ситуации, которые не вызывали в нем ни страха, ни радости, либо вызывали страх и радость одновременно, либо оставляли с чувством равнодушия, но необходимости обратить на себя внимание. Такое впечатление обычно производит стопка билетов, покоящаяся на столе экзаменатора. Подумав об этом, он написал двенадцатую часть своего письма.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Возможно, в балкона скрытую колыбель,
Где слышатся смехи из киндергартена,
Порою — и слезы разбитых коленок.
И гам ребетячий разомкнет глаза мои,
Изъятые снами. Изъятые снами,
Лишенные смысла, раздумья отступят
Козленком пугливым пред волчицей жизни.
И в первом же классе получишь ты тройку
В ответ на вопросы, один из которых:
«Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?»

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Надеюсь, поеду за первой машиной
В Литву. Присмотрел я там черную «волгу».
Прибалтика — это такой универсам
Открытозакрытый, равноудаленный
От каждого дома. От каждого дома
Остались лишь пятна чистилищных оргий.
Янтарь равноценен застрявшей в нем мухе;
А что человек? Всего лишь телега
Для мыслей, желудка и сладострастия.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Здесь ему самому было все понятно. Ассоциативный ряд, начатый упоминанием прибалтийской республики неизбежно привел его к янтарю — камню, всегда его пленявшему, хотя видел он его всего несколько раз. Но ему нравилось само звучание этого слова, столь разного на разных языках; ему нравилось, что через янтарь может проходить свет; ему нравилось, что в янтаре действительно можно находить следы жизни, казавшиеся давно утраченными. В янтаре он и древнее насекомое наконец находили друг друга. От осознания этого единства он и ощутил себя мухой, ползающей по прилавку мясника жарким летним днем, когда холодильные машины в продуктовых магазинах так остро пахнут чужой гибелью.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Возможно, что в сало меж мясом и кожей,
В худые волокна лоснистых впалых щек.
Насытятся мною сполна трупоеды
И словом помянут в тяжелые годы.
Очищено тело, очищено тело,
Прочитаны Тракля густые страницы,
И тело ложится в обломки кровати
Преступной, как память. Забыть — это счастье,
Несчастье же — вспомнить и дальше подумать,
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск.

Тракль — тот поэт, которого он не мог не упомянуть в своем письме. Если бы он не упомянул в своем письме Тракля, он бы себе этого не простил. Ему, в отличие от него, удавалось забытье. Ему же, в отличие от него, забытье пока не давалось. Поэтому он решил перейти от письма о памяти и забытье в пользу того, что не играет никакую роль в памяти, приходя и уходя, мелькая едва заметной и незначительной тенью в нашей жизни:

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
В прогнозы погоды? В табло ипподрома?
В тревогу случайных толчков земной коры?
Ужасная участь, если задуматься.
Бросок шестигранной бессовестной кости
Ведет в никуда. Ведет в никуда —
В игру утомленной тени от глобуса,
Указками пальцев приостановленной;
В нарезки бумаги лжеесенинские;
В эрозию ливней импровизации.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Все чаще мне снятся похороны деда,
Больницы, палаты, в которых я буду
Обласкан врачами — они проводницы
По миру живущих, по берегам стонов,
Мостам помраченья. Мостам помраченья
Над реками горя бумага бросает
Мышления нити, глаголицу леса,
Где совы прямые аукают в полночь
Разводы понятных ожогов крапивы.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Этот фрагмент своего письма он размашисто перечеркнул крест-накрест как не имеющий никакого значения. Однако он намеренно не стал густо зачеркивать каждую строку и каждое слово, чтобы фрагмент, будучи выброшенным, все же был пригоден к прочтению. Этот фрагмент, получивший шестнадцатый номер, напоминал ему своего автора. Поэтому неудивительно, что за шестнадцатым номером последовал семнадцатый, а не новая версия шестнадцатого.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Небось, в промежуток, что гуч называют,
На нем возрастает волос жесткий, темный,
Седеющий первым как лучший из лучших,
Его ты отыщешь чуть выше, чем анус,
И сразу полюбишь. И сразу полюбишь
Ты серу от спичек в зеленом подъезде,
Где губы Елены тебя целовали,
И тело дрожало ее, сокрытое
Местами бельем кровавого цвета.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

За этим воспоминанием о первой влюбленности он, к своему сожалению, напомнил себе человека, в сотый раз просматривающего любимый комедийный фильм и обнаруживающего, что прежде казавшиеся смешными шутки не так уж смешны, актеры не так уж и хорошо играют, а музыка так и вовсе вершина безобразия. Но человек заставляет себя смотреть эту комедию и, если кто-то есть рядом, старается выдавить из себя хотя бы подобие улыбки. В этом человеку помогают какие-нибудь приятные воспоминания вроде первой влюбленности, и круг замыкается, оставляя во рту горький привкус разочарования. Слишком хорошая память вновь подвела его тем, что она слишком хорошая.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Наверное, в склепы незнакомых семей,
…………………………………………………
Читая надгробья, обретая общность
С листвой прошлогодней, и я омертвею.
…………………………………………………
…………………………………………………
…………………………………………………
…………………………………………………
…………………………………………………
…………………………………………………

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Попробую, может, на курсы владенья
Компьютером. Ведь даже Владимир Иваныч
Из третьей квартиры давно рассуждает,
Что надо учиться работе с ЭВМ.
Ну, лишним не будет. Ну, лишним не будет
И стены покрасить хотя бы в прихожей,
А то мне неловко даже бабу позвать
Смотреть телевизор, шуршание слушать
Больших насекомых в красивых сумерках.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Родители в лагерь отправят на отдых,
Чтоб всласть наебаться, пока нет сынули?
Там будут турниры по шахматам, футболу,
Зарница и водка с вожатыми ночью
Удушливой, южной. Удушливой, южной,
Развратной ты ляжешь (волосы спутаны),
И скрипы ракушек напомнят мне звуки
Обветренных крыльев тучных майских жуков,
Казненных во имя короткой радости.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

И снова он вспомнил. На этот раз облик майского жука, пронзенного спичкой. Вернее не одного жука, пронзенного спичкой, а целого полчища майских жуков, насаженных на множество спичек. Они агонизировали под безрадостно палящим солнцем и наконец умирали, когда солнце уходило и приходило прохладное вечернее удушье. И ему вновь вспомнился Лотреамон: «Жук, прекрасный, как дрожь рук при алкоголизме». Воспоминания о пронзенных спичками жуках и Лотреамоне отвлекли его от мыслей про нагое загорелое тело, лежавшее на перемолотых сандалиями ракушках.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
Особой не вижу, пожалуй, разницы,
Везде одинаков пейзаж расплавленный:
Дома и заводы, и трасса, и море,
Скупые импринты. Не вымыты окна,
В которые входят. В которые входят
Вхождения ради. Забиты фанерой,
Их /рамы/ дышат под натиском снега
Свистят междущельем оконнобронхитным.
Мокрота стекала с заболевших окон
По выздоровевшим вновь подоконникам.
Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
В обломок таблетки? Неправдоподобно.
Скорее — к руинам греческих городов
(Теперь православны те жалкие плиты —
Язычник отступит). Язычник отступит,
Он больше не верит ни в страхи, ни в вечность.
Ступай, утомленный, зашторены хаты
И нить пуповины грызет повитуха.
Ты больше не в Лимбе. Теперь ты свободен.
Куда ты отправишься, когда будет отпуск?

III

На мгновение переменив «я» на «ты», он вновь переменил «ты» на «я», чтобы написать третью, заключительную, как ему казалось, часть своего письма. Теперь он хотел описать места и ситуации, в которых ему было хорошо, в которых он чувствовал себя счастливым. К его удивлению, некоторые из них повторяли места и ситуации, описанные в первой и второй частях, то есть получалось, что в одних и тех же местах и ситуациях ему могло быть хорошо, плохо или хорошо и плохо одновременно, либо не хорошо и не плохо. На этот раз он решил поддержать свой хромающий амфибрахий и вручить ему вместо костыля спасительную рифму.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
В плакучие ивы, их длинные листья,
Что мать насушила. Учебник-гербарий,
Поведай скорее, жестоким был Дарий,
И богу какому велел он молиться,
Чтоб снова родиться? Чтоб снова родиться,
Молитвы лишь мало, учебник-тупица,
Тебя отрицают все Божии твари,
Ты больше не нужен, погибни в пожаре.
Живые где ивы, где дремлет синица,
Туда я отправлюсь, когда будет отпуск.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
К пескам Палестины, где дремлют арабы
И пахнет гашишем от каждого дома.
Здесь каждая тайна давно всем знакома,
А ночи темнее, чем стены Каабы.
Пестреют хиджабы, пестреют хиджабы,
И справа-налево чернеет шахада.
Оливковы рощи людей Иеговы,
Арабова пустошь свирепо-святого,
Как глаз бедуина, простого джихада.
Туда я отправлюсь, когда будет отпуск.

Ограничения, наложенные на него вдруг обретенной строгостью формы, его освободили. Но вместе с тем, как водится, сделали несвободным. К примеру, в двадцать четвертом фрагменте он использовал слово «джихад», под которым подразумевал «газават», что не совсем, а вернее — совсем — неверно. Но, поскольку никто не будет читать его письмо, когда он запечатает его глубоко в темном ящике стола, он решил сделать для себя пометку о том, что вместо слова «джихад» в этом фрагменте должно быть слово «газават». Пометку эту он сделал вдруг обнаруженным карандашом, чтобы ее можно было стереть, когда захочется и если захочется. В чем он сомневался. Он сомневался в том, что ему захочется вернуться когда-либо к этому письму, но он продолжал писать.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
В прохладу деревьев, где маки алели,
А мы созерцали распятье забора;
За садом — кладби́ще, за кладбищем — город
Домов двухэтажных, афганской аллеи,
Где песни нам пели, где песни нам пели
Артисты эстрады; где выли метели
И снег засыпали прохладный за ворот,
Где дети катались на копчиках с горок
И их окружали дэкашные ели.
Туда я отправлюсь, когда будет отпуск.

И еще одна неточность, вызванная заплясавшим амфибрахием. Он сделал для себя пометку (на этот раз — чернилами) о том, что «распятье забора» означает не «распятый забор» и не «забор, похожий на распятье», а «распятье, прикрученное к забору». Он действительно видел однажды сад, огороженный забором, к которому было прикручено маленькое распятье. Должно быть, оно служило хозяевам сада своего рода оберегом, должным защитить от засухи, колорадских жуков и прочих врагов садовода-любителя. Из этих воспоминаний родилось еще одно — о том единственном случае, когда он попробовал молиться, но был так пленен иконой, что не разглядел за ней Господа.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
В гудение храма и запах лампады
И скорое чтенье молитвы предсонной
Над старой, но новой картонной иконой,
Смешались в которой и раи, и ады,
И звери, и гады. И звери, и гады
Сплетаются краской, рисующей грады
Небес золотые. И конницей конной
Топочут страницы листвы запрещенной.
Туда, где отменят земные парады,
Туда я отправлюсь, когда будет отпуск.

Эти разочаровывающие мысли заставили его обратиться к мыслям, обычно внушающим обыкновенную плотскую радость — к мыслям о нагих телах, помещенных в разрешенное для того пространство. Такими пространствами обыкновенно являются пляжи, общественные бассейны, развороты газет и журналов, изображения в альбомах с репродукциями картин известных живописцев, пособия для молодых супружеских пар, образовательные фильмы о репродуктивной функции человеческого организма, пособия для молодых художников, которые будут оформлять развороты газет и журналов. Подумав, он остановился на общественном бассейне, чтобы через него переместиться в детский сад, а там — куда заведет его память, вновь ставшая зловещей, будто привыкнув к рифмованному письму.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
В кипящие стены бассейна с водою —
Дыхание — хлоркой, движение — брассом,
Прыжок с возвышенья, довольство гримасы,
Белеющий кафель и тело тугое
Твое надо мною. Твое надо мною
Лицо замолчало; во рту все сухое,
Купальник твой липкий, как след от матраса,
Цветок ты нарцисса, ты — белая раса.
Где сильные мышцы, где ходят все строем,
Туда я отправлюсь, когда будет отпуск.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
К трагедии полдня, к рядам из кроватей,
Письму «документов», как ты называла
Каляки-маляки в блокноте вокзала,
В обойном заводе, в машинке тетрадей.
«Вставайте, вставайте, вставайте, вставайте,
Пора просыпаться, скорей выбегайте
Во двор кислородный пустого причала».
Там времени много, а смерти так мало,
Что нравится — троньте, что нет — разрушайте.
Туда я отправлюсь, когда будет отпуск.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
В эпоху ношенья вторичной одежды:
Рубашек из дурки, отцовского платья.
Об ткань спотыкаясь друг другу мы братья
По крови и мысли, снаружи и между;
Такие надежды. Такие надежды
Таю я, надеясь, что так же, как прежде,
Мы все вдруг проснемся, забудем проклятья,
Мы все распадемся (не буду же врать я),
Мы все обнищаем и станем невежды.
Когда я отправлюсь туда, где мой отпуск.

Куда я отправлюсь, когда будет отпуск?
К коробке, в которой блестит позолота;
Ее разбираю ненужность на части:
Медали, монеты, символика власти
Лежат предо мною, как дочери Лота.
Чеканил их кто-то? Чеканил их кто-то.

Не дописав, он отложил ручку и посмотрел на болезненную вмятину, оставленную орудием его письма. Ему больше нечего было сказать. Ничего не изменилось. Ему, как и прежде, было сорок восемь лет. За окном, как и прежде, что-то было. Он больше не мог писать. Он решил перечитать все, что написал. Напротив тех строк, в которые он верил, он ставил плюс. Напротив строк, которые вызывали у него недоверие, он ставил минус. Минусов было заметно больше, чем плюсов. Чтобы исправить это неравенство, он местами исправил минусы на плюсы, сделав бессмысленной проделанную работу. Он не хотел писать и не мог писать, хотя логика письма настаивала на том, что он обязан писать дальше. Письмо не подчинялось ему. Он смотрел на исписанную бумагу, и она была ему безразлична. Он не мог больше писать. Он взял ручку и продолжил писать.

Эдуард Лукоянов

Поэт, прозаик, редактор сайта о книгах и чтении «Горький». Лауреат премии «Дебют» (2011) и Премии Аркадия Драгомощенко (2016). Автор сборников стихов «Хочется какого-то культурного терроризма и желательно прямо сейчас» (2012), «Зеленая линия» (2017), «Старый Оскол» (2020).

07.07.2020