любовная лирика — 19
когда внутри уже промилле,
ибо неуютно в разгаданном мире:
или я опять профанировала
или на беккете паразитируешь
или экстазик выморочный
или ночь с эвфемизмами выдалась
или я опять на многое способна
или конфидент оскотинился
или в зеркале ни дать ни взять
дотянув до седин я бурчу как буксир среди льдин,
и сцена Двоицы умоется,
и как-никак
а вот так так
Из Судьбы Бытия — 5
Потолок отражается в воде, заготовленной для супа,
и потому потолок тоже вода, накрывающий пространство посредством напирания отражения на свой источник,
закрывающий яйцо сверху, создающий изолированную упругость пространства,
которое выпрямляет память о соотношениях и вытряхивает их, минуя сознание, в жестово-пластическую моторику безличной зомби-виртуозности,
ошеломительное незнание собственного знания в этот момент обволакивает и тащит
в лабиринты тайны, разгадка которой отвратительна, как
выплюнутое на стол обжигающее блюдо,
и вот вода призвана кипячением, создающим аквапарки и коридоры
для фрагментов трупов животных, деликатно отесанных кирпичиков, вырванных из округло-клиновидной природы,
яйцо, закрытое сверху, раскалывается снизу,
тайна незнания соединяется с кишащим танцующим стенанием, осуществляющим
эксгумацию через вкрадчивый лифт нагревания,
овнешнение некрофилического месива
удваивается бегством во внутреннее,
в альянсе с которым оно усиливает функции тела «не-жизни», враги которого
налеплены на нем органами, созданными
способностью живого к чувственности, к
жизни в истории,
к хронической либидинальной болезни самовоспроизводства,
пойманной в недостижимость
сублимации
Баллада — 25
То шумит ли клеверное поле,
Или это город так шумит?
Может, это Шолохов шумел так,
Когда, пьяный, в поисках очков
Мысленно шептал одну и ту же фразу:
«Лавкрафт свидетель верный и истинный»,
Стать бы этим шумом, этим шумом,
Отрицанием материальных частей времени,
Шумом как удельным весом идеального
Звукового тела с изгибами ссср,
Раздраконивающим чувствилище,
Ведь рука художника еще всесильна,
Со всех вещей она смывает грязь и пыль,
А потом связывает лоскуты напряжений,
Как Огогошенька учил,
И шум небытия и шум ура и шум от «нету собственного «я»»,
Когда в становлении тем шумом, нет,
Когда во депрессивном эпизоде
В слезах от счастья ты стоишь
Баллада — 17
То ли дать, то ли не дать,
то ли за говно воздать,
где найти мне клин такой,
чтоб его и вышибить?
«Але, здравствуйте, это Рая Кастрация,
У меня для вас информация:
«дедуля, у меня два хУя»,
Сталин Беккету шептал».
После вашего звоночка я — журавлиный клин,
После вашего звоночка всякий человек — упырь,
Вы сидите на пне и жуете цитаты
у меня для вас есть адресаты
Баллада — 16
кто уже готов поерничать
точными пальчиками
внутри скиталицы,
тот не прикидывает сколько получит лайков,
если в своем следующем стихотворении
упомянет митинг,
прямая улица вдруг запетляла,
рука бойцов колоть устала,
«я не огонь,
я постструктуралистское быдло» —
в твоих глазах стояло —
и значит, ты промолвлен и прочтен,
промолвлен и прочтен,
не льстим себе,
отчизне нас еще рожать
Баллада — 24
что-то тикает в деликатности,
растворенной в пространстве и в людях,
слышу, тикает внутренним злом
нечто трепетно-бойкое,
о нем не расскажешь,
зато, брат, покажешь,
зато деликатно,
за то и
необходимость в некоторых строчках
все же
есть,
я ее мерила,
только голос что-то персонализируется,
не рассеивается он,
ну, не расстраивайся
любовная лирика — 21
ты вязко мутно пиздоблякалась
по внутренностям мартобря,
ты пребывала во сокрытии
себя саму в себя внедря,
а потом ты прочитала публичную лекцию
«инициации и обряды квир-сталинизма»
Из цикла «письмо, телесность, урбанизм»
скачала приложение «дикси»,
чтобы получать скидку
5 процентов
на все, подчеркиваю —
все
покупки
в этом
магазине,
что еще
я могу
сделать?
сегодня,
здесь,
с собою?
только писать эти щемящие,
а желательно —
еще более щемящие
строчки,
с тем, чтобы однажды
защемить политический приапизм
таким образом,
что это будет уже не
щемящее чувство,
а сдавливание тектоническими плитами,
и тогда это самое «Я» развернется
и станет
латинской «R», рычащей в такт
вибрациям
внезапного антогонизма,
которого никто не знал,
а он, знаете, всегда был
из цикла «письмо, телесность, урбанизм»
все мои такие непритязательные кокетливые тавтологические рифмы —
это практика спрессовывания, которая позволяет:
изобрести одиннадцатую функцию моего члена,
усилить чуткость ладони к упругостям,
сделать походку более пружинистой,
обучиться мыслить опасными, но легкими коробочками,
баловать людей вечным сиянием триады «юмор-секс-насилие»,
которая запускает танцующее становление мелькающих фонем-коленок
и упоенной подвешенности встроенного в язык этического уровня,
я убеждена,
что достойна получать большие деньги за удержание себя от
окликаний в коннотативных анфиладах
и за блокирование ассоциативных рядов,
я правда хочу денег
за то, что улизнула от вечной ипотеки политического,
чтобы иметь его в снятом виде
и глядеть из будущего, которого
даже не хочется хотеть,
здесь это стихотворение
перестает озираться в поисках признания;
ирония, эффект равного диалога с читателем,
коннотативные ауры, моральная паника
обычно не дают оказаться в такой ситуации,
и потому мы падаем в лифте,
и становится легче,
а народовластие всасывает обратно
и нас растягивает,
и лифт продолжает падать уже горизонтально,
он начинает парить,
но вдруг он превращается в лоб,
в который бьется спрессованная тавтология,
и лоб хохочет до тошноты
от неразличимости звука и смысла,
а потом засыпает
и порыгивает во сне,
но просыпается, гляди,
снова лифтом