Эта публикация приурочена к выходу антологии израильской поэзии «Полезные стихи» (Москва, «Русский Гулливер», 2020) и призвана познакомить читателей с одним из её авторов. Антология содержит в себе стихотворения 12 поэтов — от Йегуды Амихая, родившегося в 1924 году в Германии, — до Хагит Гроссман, «сабры», родившейся в 1976 году в Израиле. Переводчик и составитель сборника — поэт Александр Бараш, живущий в Иерусалиме.
Дрезден
Дрезден стёр из памяти Курск.
Курск стёр из памяти Ленинград.
Ленинград стёр из памяти Крым.
Крым стёр из памяти Геттисберг.
Геттисберг стёр из памяти Лейпциг.
Лейпциг стёр из памяти сотворение мира.
Сотворение мира тоже вызывало ужас,
говорят, в это время был сильный синий свет,
и грохот, и грязь, и из грязи восстала река,
и рядом с ней был построен город, и город
окружили и взяли в осаду, и армии шли
и сражались, был холод, и люди тяжко трудились,
убивая своих братьев, и другие пришли и вырыли
колодец, и я стою на берегу Великой Реки.
Ледниковый период
Жизнь в ледниковый период была короткой и жестокой.
Снег покрывал улицы, когда мы возвращались
из тренажёрного зала, с мокрыми волосами, распаренные.
Согнувшись, собирали, пока никто не поймал,
зёрна в сумки для сменной одежды.
То, что ронял один, подбирал второй, то, что собирал второй,
третий поджидал в своих снах.
Какой смысл в стадах оленей в глубине пещеры?
Кто нарисовал их, в наше отсутствие, земляными красками,
когда прозрачные лифты поднимали нас в офис?
Вечерами мы спорили о происхождении языка,
но нам не хватало точных определений.
Мы испытывали стыд, но не знали этого.
И всё это время импортные эвкалипты
продолжали расти твердеющими стволами
из медленно замерзающей воды,
иногда стряхивая влажный воздух, и он падал на нас.
Потом мы говорили в два голоса, губы трескались от мороза.
Мы не понимали, что говорим. Начали терять вещи и чувства.
То, что снилось одному, объяснял другой. То, что объяснял другой —
выпадало из памяти третьего.
Саблезубые тигры беззвучно рычали в телевизоре, включённом ночами,
и после новостей, если расходились облака, мы собирались на балконе
смотреть на Звезду Альфа из Созвездия Дракона, бледная точка,
которая через пять тысяч лет превратится в Полярную Звезду.
В газетах мы читали, что в конце эпохи появится новый вид,
со сложными и секретными церемониями ухаживания,
и победит нас. Мы ложились спать голодными. Персики,
белые, как снег, уже не могли нас насытить.
Утром наши лица исказились, когда мы обнаружили,
что огонь в доме погас.
Икеа
Этот круглый стол неплох,
сказал я ей в Икее,
в воскресенье утром.
Было довольно мало народу
на нашем пути к счастью.
В спальне мы полежали, смущённо,
на двуспальной кровати,
отделанной прозрачным лаком.
Открыли и закрыли кухонный шкаф,
с раздвижной вешалкой для полотенец,
цвет вишнёвый или эбеновый,
заказы принимаются.
Я ответил «да» на вопрос, на который
ответил «нет» до того, как его задали.
Белые свечи в упаковках по сто штук
мерцали напротив. Нас переполнила паника:
наши маленькие души склонились друг к другу,
крепко держась с двух сторон
за тележку для покупок.
Женщины шептали что-то в блестящие смартфоны,
прижав татуированных дельфинов к ушам,
и не замечали, как их тайно оплодотворяют торшеры,
у напольных светильников всегда эрекция
и межсезонная скидка.
Дети, которые уже научились ходить, падали
с табуреток из красного дерева,
подходящих по цвету к столу.
Список наших секретных надежд
записан, как песня, короткими строчками,
маленьким карандашом длиной в ширину ладони.
Мы были очень серьёзны. Тумбочка из
вяза заставила очнуться от задумчивости,
чтобы погрузиться в ещё один сон: может быть,
поменять полку?
Охранник на выходе был обёрнут
в голубой комбинезон, как младенец.
Машина стояла недалеко. Щиты с рекламой на горизонте
намекали на глубокую тайну. Я сделал шаг вперёд
и протянул счёт на подпись без всяких сомнений.
Мы были тверды в намерении родиться заново.
Одиссей
Только через несколько часов я вспомнил,
что облокотился на перила в центре, в пупе
мира —
на Делосе, он плывёт по воде,
под солнцем, чей свет как горящее масло,
скользит, словно первозданное яйцо по стенке кастрюли.
Это святилище, существительное без прилагательных.
Женщины медленно танцуют на синих плитках,
кружатся и смотрят друг другу в глаза,
подолы их платьев мокрые, их дыханье будто
шарф, в их руках бубны, их запах словно далёкая соль.
Я запомнил темноту, она распростёрлась
надо мной, как веко, когда оно всё ещё чувствует
влажность зрачка, который расширяется под ним.
Трудно перейти вброд воду вокруг мерцающего сердца.
Плоть, обёрнутая в плоть, между простынями, запах мёда
и водорослей заполняет нас в полдень, и нет больше воска, чтобы
запечатать волю, она разваливается. И сундук грудной клетки
заполняется песком. Приходит вечер, и дети,
мокроволосые, буйно веселятся, отдаляются от меня,
облокотившегося на перила, переводящего дни
в складки мокрых парусов.
Из книги «Менелай»
1. Твои стихи
Во время завтрака в гостинице в Варшаве («Отель Бутик», как сказано в рекламе) разговор заполняет пространство вокруг стола, как газ. Украинец, переехавший в Москву, разговаривает с немцем, переехавшим в Польшу, об Америке, которая превращается в Россию, и о России, которая превращается в Византию, а поляк смотрит на девушку из Узбекистана, которая подает половинки яиц с майонезом, и решает, что изменит свою жизнь. Моё молчание это полу-нельсон, двойной виндзор, удушающий всех. Визитные карточки проституток засунуты под дворники автомашин, рабочие в чёрных комбинезонах и ботинках Тимберленд укладывают тротуары нового мира, но мир остаётся очень старым, и над крышами стоят херувимы, и вращается пламенный меч, и по лестницам спускаются протезы, в стенах похоронены обрубленные трубы, и кости прорастают во всё впитывающей земле, и булочка закручивается сама собой и покрывается маслом. Я втыкаю ногти в цветок в горшке, растущий между этажами, листья у него настоящие или из пластика? Твои стихи, сказала она, про них и без ногтей можно понять, что они холодные, такие холодные.
2. На парковке
На рассвете Артемида исчезает между машинами на парковке.
О, богиня, явись мне из темноты, покрывающей
вырубленные дождевые леса Рехавии.
Тронь струну своего лука — и я услышу звук реальности.
Я стою в скорби, готовый преклонить колено, оба колена,
закрыть один глаз, оба глаза, я не умею молиться, но готов
молчать, не рассказывать, что произошло, или что
я бы хотел, чтобы произошло. Со мной. С тобой.
Если снова увижу тебя обнажённой, богиня, отведу взгляд.
Если облачишься в одежды и выйдешь в небо,
я не буду ждать твоего прихода, но приди ко мне,
прорежь мне на лбу свое имя, как на пластилине,
открой мне, девственница, тайну зачатия,
втолкни меня в закрытый дом.
На дорожке над Долиной Креста собаки лают
на невидимых шакалов, они возвращаются в свое логово.
Менелай глядит на закрытые жалюзи дома, откуда ушёл.
Столп зари встаёт над улицей Газа, пальма растопырила пальцы,
с ветвей льётся дождь, корни ищут другую землю,
расталкивают асфальт, он разламывается.
Менелай садится в машину, которая ждала
его всю ночь, её стекла,
кажется, плачут навзрыд.
3. Храм
Когда Троянская война закончилась, всё было нормально. Он вернулся,
у него было несколько проектов. Родилась дочь, купил новую машину.
Трудно объяснить, что произошло. Видимо, наткнулся на что-то и упал,
и с тех пор он ползает, нащупывая дорогу. Начал восстанавливать
связи с миром, развёлся, купил Елене квартиру,
были назначены алименты, отрегулировано зрение.
По ночам он стоит у дорического храма в Гиват Раме,
слушает, как шакалы кричат из-за заборов, уйди, идиот,
иди отсюда, тут опасно, место под охраной, да нет,
это мы в шутку, подойди, мы такие же, как ты,
тоже всегда голодные, убегаем и возвращаемся,
пригибаемся к земле, отступаем в темноту,
едим быстро и мчимся прятаться,
метим выделениями тела
территории нашего обитания,
где яростно грызем
себя.
4. Тогда запылает Троя
Бабье лето в горах Мани.
На шоссе вдоль обрыва к югу от Спарты,
«Лебединое озеро» по радио звучит, как далёкие
боевые крики ахейцев, журавли дерутся
за речных раков. Скоро, как каждый вечер,
загорятся цветущие побеги морского лука,
маяки на потрескавшейся земле,
на фоне сереющего неба.
В Гитио, на променаде, ведущем к полуострову Краная,
у них было несколько часов вдвоем. Хоть и ушли,
но ещё не убежали. Менелай спал в своем доме,
и они молча шли по променаду, не отдаляясь
от полосы прибоя, тщательно
соблюдая послушание воде.
Когда Менелай проснётся и поймет, что кровать пуста,
что его давно убили, что всё прошло и ушло,
тогда запылает Троя.
5. Расследование
И тебе не показалось странным, что три богини
спросили твоё мнение об их божественной красоте?
И при этом они были совсем обнажены? А позолоченное яблоко,
не возникло хотя бы лёгкого подозрения, что оно гнилое?
Поддельное? Ты не увидел, что приближается несчастье?
Что-то тут не сходится. История была другой.
Какую-то женщину украли, бросили на пол, она ползала в слезах,
а все молча ждали. Расскажи, что произошло на самом деле,
о соревновании, о том, что видел, и что тебе за это обещали,
а не всякую чепуху о самой красивой
женщине в мире.
Яблоко вымыли в раковине и положили на стол.
Богини сидели на диване, одетые в чёрное,
измученные изменами своих мужей, вены синели
на их запястьях, пахнущих хлоркой.
Я сидел сбоку, сзади была лампа, тяжёлые шторы.
Они говорили на иностранном языке, может быть,
по-македонски, я не понял, о чем разговор.
Вошла Елена, подала кофе и пепельницу,
хотя ни одна из богинь не курила.
Был прилив. Я стоял босиком на песке.
Вдали был виден город.
Больше ничего не помню.
Лейпциг
Это была медленная и долгая осень. Дожди начались рано,
и мы ездили на велосипедах к русской церкви, её колокольня
обещала беспощадную духовность, мы нуждались в этом.
Бетонные стены за каштанами разочаровали нас.
Незавершённость впервые открылась как возможность.
В первый день недели, по воскресеньям мы ходили
на блошиный рынок в Парке Клары Цеткин.
По понедельникам — в библиотеку, заказанные рукописи
собирались в стопку на зарезервированном столе.
В третий день недели, по вторникам покупали напёрсток
и пришивали пуговицы при свете из окна.
В четвертый день, в среду создавали светила.
В шестой день, по пятницам рожали женщину.
Это была зима, когда мы дышали дымом дальнего пожара.
Лес на Горе Кармель сгорел. Рыбы, насаженные на шампуры,
поджарились на кострах. Плоды земли, запрещённые для еды,
созрели вокруг баскетбольной площадки. Бах был похоронен,
ещё раз похоронен и похоронен опять. Весна
усилилась и вспыхнула, как факел.
Это было лето старух. Год истёршейся меди любви.
Использованные презервативы летали вокруг, как пух
одуванчиков под ветром. Мы были фертильны, как маки.
Лечение незавершённости началось.
Разговор с отцом. Говорит только он
В конце августа всё уже было кончено.
Город, река — всё было заброшено.
Мухи кружились вокруг коричневого боксёра.
Кожа была ему велика, на два размера,
но он был счастлив, как собака, нет создания
счастливей собаки, в то время — уж точно.
Здания сжались, как кукольные домики,
но не было детей. Квадрат в центре
Варшавы нельзя было округлить.
То, что я находил, я старался переварить.
Трава, перья из крыльев ангелов,
жевал свой язык, сосал дёсны, свистел как плеть,
никому не был нужен. Никто ни в чём не нуждался.
Боксер знал, что когда-то у него было имя.
Когда я его позвал, он подбежал ко мне, улыбаясь
длинным языком, виляя обрубком хвоста.
Когда я его поймал, он думал, что это игра.
Он помнил то, что я давно забыл, в его глазах был
другой голод. С него капали слюни любви, это
было невообразимо. Как золотой цвет, который
обнаруживается под штукатуркой. Когда я положил
большой палец на его горло, он думал что это ласка.
Когда я нажал на ключицу, раздался далёкий звук,
как будто разломилась звезда в углу вселенной.
Это кончилось быстро. Он не успел не быть счастливым,
и мясо его было сладким.
Вдруг невозможно стало меня остановить.
Плакал, воровал, женился, продавал, покупал,
вступил в партию. Через несколько лет уехал.
Сначала работал на заводе в Хайфе, с бетоном,
потом переехал в Иерусалим. Встретил маму.
У человека есть такой орган, не корми его — он
голоден, корми его — он голоден, забудь о нём — он
всё равно голоден. Голод невозможно забыть.
[Прим. пер.] В последней строфе — перелицованная цитата из Трактата Санедрин 107 а:
«Сказал рабби Йегуда: «…у человека есть маленький орган, корми его —
он не удовлетворён, держи его в голоде — он удовлетворён…»
В начале
Не было света и не было того, кто скажет свету быть,
но можно было видеть, что происходит.
Было прохладно, может быть, холодно, они стояли в тумане,
немолодой человек, неизвестный, и перед ним молодая женщина,
зелёно-синяя, как озеро Севан в Армении, которое ещё не возникло.
Отверстия и углубления заполняли воду и пар. Мир качался.
Они говорили на языке без грамматики, их голоса отзывались эхом.
Это были Небо и Земля, одни, в начале всего,
это значит — в самом начале, до знания, до падения.
Небосвод снял свою корону, а земля своё платье,
они сдвинули скрытые камни воды и легли в круглой нише.
И — ничего иного не оставалось — стали, без намерения и цели,
двигаться и останавливаться, и это произошло опять. Семь дней
и семь ночей голос с неба не звучал и глаз с небес не смотрел, а они
смотрели друг на друга, и бездна открывалась и закрывалась между
ними, и дух пронесся над ними и вернулся, и они говорили,
как облако говорит с облаком, слог и ещё слог, и тьма
просветлела, и крыло неба держалось за край земли,
а они — друг за друга, как крюк за крюк, и укрылись
под покрывалом пучины.
Уже тогда в зелёно-синем саду, где сегодня
было таким же, как вчера, я знал: с тобой я забуду,
что должен приказать траве расти, рыбам — плавать,
и забуду, что должен дать имена вещам.
Потому что я встретил тебя и стал твоим, как камень,
ныряющий в воду, и я ничего не сказал, и так
и осталось: свет, которому не хватает света,
зелень, синева и скорбь.