* * *
Снято с тела зачем объятье,
брошено в прибрежный гул…
Радостью ясной и словарной —
блестит чешуя, дрожит.
Прямо в душу пейзаж раскрошен,
голод вспыхивает вглубь
чувства любви: частицей вдоха
всплывает уменье жить.
Холод голосом вновь научен
без молчанья обойтись,
время прошло, когда идущих
вовсю обнимал зюйд-вест.
Сердцу виден в тела налитый
свет — и каждый человек,
словно аквариум, спокоен
(внутри — мельтешенье звёзд).
* * *
С каким-то грохотом словесным
посыпался вечерний свет,
задетый мотыльком
Подбирая обломки, смотреть,
как река заполняет кувшины,
поставленные зренье согревать
округлостью форм.
Не пригублен предвечный поток —
и язык забывает названья
волны, живущей в сердце — глубже, чем
дозволено быть.
Черепки рассыпаются в звёзд
непонятное это мерцанье —
под ним бы постоять, смывая букв
прилипчивый зов.
Всё дано начертать на крылах —
и на песне останется оттиск
округлый, словно солнце: будь, кувшин
сравнимым с зарёй.
* * *
Звучало море — и всяк
добавлял ему слово-волну,
будто не знали: победа вся —
приливный свет про войну.
Расправлен всполох над всем,
и полёт насаждается дням,
голос пейзажа не взят никем
назло притворным огням.
В лугах сгорает печаль,
что на древке висела, как флаг;
берег, от правды дурной отчаль,
плыви движеньем крыла.
Душа — извечно о чём,
о структуре, зовущей домой:
стебель рассветом позолочён,
но корни схвачены тьмой.
* * *
Едва макнув сапог в теченье,
солдатский быт сбывался в словах
зеркалами на руинах, где отдали
осколки роль свою лишь воде.
А с берега на берег выкрик
летел, срываясь в рыбье нутро,
лишь бы выйти пузырями на поверхность
и лопнуть, словно планы людей.
Какие перья в той округе?
Уставшие стоять под ружьём
выводили на сердцах своих победу,
смиренье окуная во тьму.
Гляделись в лезвие так долго,
что начинал струиться металл
ясноликой полосой существованья:
её не переплыть никому.
* * *
Помнят иссякшие моря: остаётся прилив
восточного времени: здравствуй, плеск —
у самых ног окуклился чаяньем земли,
заприметив слишком мирный лес.
Лучше к началу своему обратить тишину
и всё доказать, для чего поёт
не птица, а крылатая участь (а войну
называть «волнение», «восход»…)
Брошенной спичкой прошуршав, зачиная дымок
внутри восприятия: день, смолчи,
что люди — просто слово твоё (едва ль ты смог
убедить рассветные лучи).
Словно горелые луга, ощущая в себе
всё названное — человек склонён,
высматривает бабочку в тлеющей тропе:
уцелела, вьётся в небосклон.
* * *
Белая древесина в ладони
оставляет свою дневную боль,
древние перила выдадут скрипом:
и они — проявленный звук.
Вовремя успокоили ранку,
подышав на оконное стекло,
сколько нам дыханья падает с неба —
столько снега знает земля.
В снежную тишину засаднило
незнакомое чувство: обретать
если очертанья счастья людского —
будет, чем остаться в полях.
Вынутый из весеннего слова,
как заноза, темнеет человек
памятью о древе, верностью почве,
прочими причинами быть.
* * *
Матросы ходят по дворам, нужны
хоть какие канаты — поверить
в снасти спасенья, но наши сны
волокнами сдерживают зверя.
Внутри у духоты висят плоды,
затаили биенье до ночи;
вдохи растений, как свет, густы,
до помысла всякого охочи.
Сюда входящий, на пороге брось
сокровенные цели, иначе
правду любую впитает гроздь,
разучишься всеблагое значить.
Тепличные верёвки держат муть
парника, не дают разлететься
плёнчатым крыльям: не улизнуть
добротно удобренному сердцу.
* * *
Летает прах над войлочной тишиной,
помнит лишь мгновенья запуска;
белые песни тянет санбат,
голоса́ измотав, словно бинт.
По кругу ходит вымысел: сосчитал
кольца годовые дерева,
спиленный сад протащен сквозь речь
на помывку, что щиплет глаза.
Так щиплет, что кричащие перейдут
сквозь слезу в слова ответные.
Вспомнить бы их, когда на ветвях
словно сажа, осядет рассвет.
«Из-под обломков поднятый патефон
музыку развеет по ветру;
телом солдатским лечь под иглу,
речевые бороздки темня…»
* * *
Фильтром, ловящим прибрежный звук,
остаётся любой предмет, приняв
за истину — шорох непроглядных ветвей,
видя в них важнейший пример.
Вызвались созвучья нарастать
на краях бездыханной бездны: будь
припевом, дневное солнце, если звучит
поступь громче слова про жизнь.
Веру в тяжкое, а что ещё —
утомленью вослед провоет пёс,
а голос, листвой очищен, выйдет другим:
слышится наглядная песнь.
«Время вытекает через тень,
мы заткнули навязчивую течь
своим нежеланием идти за людской
злобой: холод, в спину не тычь…»
* * *
Солнце уткнулось в постельные ткани,
но извечно забывчива материя: где
наступление продолжалось, шаг чеканя
по безбоязненной воде…
Крепчали нити, удержав лоскутный
образ счастья (будет пока что един),
выдох, останься небом и лакуной,
а песня длится мраком, оставленным позади —
«Память разлита в пространстве, а что нам
высыхание жидкостей и скорость планет?
Показателям — монументы из бетона,
им прочий не оставить след.
И раньше падал свет, но успевали
слово подстелить под всеобщий итог,
пятна на аляповатом одеяле
считая картой мира, забывшего кое-что».
* * *
Игольное ушко в приливе.
Намотана вода на ржавый винт,
и катер тщится одолеть дневную
бескрайность, ставшую словами о
О тех швартовах, что не знали,
как черноту мазутную отмыть;
о неготовых к временной печали,
о прочитавших, как себя посметь.
С ладоней содраны касанья
к нежнейшим волнам — значит, в тишину
телесную не обмакнуть свободу —
и рану соль мятежная разъест.
Сквозь птичье зрение пропущен
канат, крепивший к берегу весну,
очистились волокна, и без меры
на прежней правде нарастает свет.
* * *
В прибыток записаны всхлипы,
тщетно ограждается болью
житьё, напрасно высятся постаменты:
забор нетруден, свет — перелез.
Пусть между домов повалился
сумрак, поскользнувшись на фразе
о человеке, выбравшем поединок,
а не тетрадь, сырую от слёз.
На мартовском снеге построен
город — снегири, заселяйтесь
в сияние — и улицу проложите
голосовую, полную дня.
Упавший в сугроб ощущает —
щёки воспылали подобьем
рассвета предрешённого, и одета
в прилипчивый мороз — пятерня.
* * *
По лугам, заросшим светом начальным,
жернова катились: искать зерно
нелегко среди тишины печальной:
что иное здесь учтено?
Чем тебя назвать? Раскидано имя,
словно стог, в каком ночевала плоть
обоюдной веры в благое время
(лишь такие травы — смолоть).
Назревал сквозняк в главнейшем учёте,
ты не мучай почву, нетленный шаг;
«на крыле простёртом — себя найдёте» —
говорила хлебом душа.
Убывает мраком слово какое,
прирастает небом какой скворец —
мы оставим букву твою в покое,
лишь продлись, биенье сердец.