Флэш-трэш-аниме

в серый дождливый день линялый, когда у стариков
кости болят, когда обгорелые урны роятся и тычутся
крыльями до щекотки — именно тогда выходит он,
синдзи икари, из выбитой солнцем кабины, чтобы
вслушаться в воздух, игольчатый пепел втереть
в безволосый живот — или разом одной ноздрёй
втянуть, другую зажав, представляя осенний
свальный грех в фосфоресцирующих дворах —
изолированных астероидах общежитий, мелкую
дрожь вспоминая, волосяные луковицы, проросшие
под пальцами его — все эти кашпировские пассы,
заклинания и залпы, растерзанные зиплоки, потроха
туристических рюкзаков, не видавших ни леса, ни
моря.

синдзи икари, опрокинутый в бетонную прорву,
обнаруживает дар левитировать — не лететь, а
только парить — на этой космической свалке, среди
чучел вымышленных животных, угрожающих слогов
школьных прозвищ, в общем, в постсоветском родном
бедламе, вот тогда-то икари синдзи начинает в уме
перебирать команды, которым был учен с детства,
звать алексу с алисой, звать машины, искрошенные
ангелами; до того, как свет тревожной звезды глаза
распахнул свои, отчего ржавчина ударила в голову,
а секретный сплав флегетоном горючим потёк
в паху — он сжимал рычаг, как сжимал некогда
руку матери, пока кипел страшный в запахе мяса
рынок.

гравитации нет, а значит, дозволено всё, что угодно:
понимает синдзи икари и героическим жестом вдаль
запускает камень, застрявший в ботинке — ответным
огнём долетает к нему: аллилуйя, ой-ой-ой — и мимо
в красных лохмотьях дыма проносится мёртвый
сократ, кожа его растворяется, мускул и жир обнажая,
сам запряжён в колесницу он, моб его едет на ней,
поражая окриками своими темноту, бритые, голые,
смертные люди добивают дотуда, где в короне
холодного космоса сидит лелуш ви британия, и гиасс
его влечёт неизбежно юношу синдзи икари в строй
безупречный s. a., теперь ты, икари синдзи, не пилот,
а беспечный штурмовик, розовой объятый зарёю,
шарфюрер.

и в медленной строительной пыли веймара синдзи
икари укладывает маршевый шаг в сбивчивые
всхлипы танго — из рук выскальзывает бокал,
среднерусский чернозём жадно всасывает брызги
бледного траминера, укрывающегося от рассвета;
дио брандо, пухлый король перверсий, навостряет
клыки — не в пломбированном вагоне, но за брезентом
кузова грузовика с грузом двести, где за рулём синдзи
икари зубрит двадцать пять пунктов; зил, озарённый
лесным пожаром, пролетает мимо подкопчённой
плиты взорванного торгового центра, где зябнет
судзумия харухи в юнгштурмовке с чужого плеча,
обмороженные руки продевает под кожу раскроенного
живота.

ролик «формата-18», где юно гасай улыбается во
весь рот, строевым шагом проходя мимо шеренги
работниц общепита — головы опущены, руки за
спиной, все — как провинившиеся детсадовцы,
хор шиноби деревни листа с «песней хорста весселя»
отправляется в тихие гавани; «всё васильки, васильки» —
повторяет костолом, раскапывая голыми пальцами
красный снег, из которого смотрит на него ясным
взглядом али хёлер, на котором — татуировка суркова,
пожирающего своих детей; харука, макото, рин, рэй,
нагиса подтягивают плавки — грядёт заплыв в вязкой
крови, тошнотворными корешками ризомы бегущей
вдоль тлеющего пушинского бульвара девятнадцатого
января.

синдзи икари изучает схему московского метро
после десятилетней отсидки: новые ветки, стучащие
под кожей клейкой бумаги кольца складываются
в иероглифы — это значит: начался филлер, зритель
уходит спать, загружается самая радостная часть
войны — бойня среди гранитных колонн, слюна изо
рта подбитого героя — сегодня он не проснётся —
смешанная с опилками и уличной пылью, провод
на шее кёна в железной клетке; лужи удушливого
дыхания гулей в турецких футболках, заново
вставленные стёкла, метроном метлы заспанного
мигранта — не этого ли ты бежал, синдзи икари,
и не этого ли втайне жаждал, пока натирали подошву
берцы?

час, когда пахнет выпрямившимися складами, гаражом,
полным банок жестяных, сыпучим туманом — в воплях
монотонных водопроводной воды, в шапке-гондонке,
от стыда надвинутой на глаза, икари синдзи бирку
спарывает с бушлата — и дифракционными ореолами
плывут перед вздрагивающим зрачком сестрёнки
цукаса и кагами, шнурующие свою обувь: пальцы
младшей скользят среди двух пульсом обжигающих
красных червей, старшая сплетает спокойно двух
змей-альбиносов холоднокровных, а по локтям
у младшей — ожог, у старшей — обморожение —
ловчей сетью расползаются; ах, бедные тонкие
руки старшеклассниц, за что поцелуй вам слюнявый
смерти?

пусть проносятся со свистом градины, сокращается
готовая выбросить что-то из недр своих земля —
синдзи икари, мальчик со взглядом раздавленной
ягоды, не спустит глаз с этого неба, пригвождённый
длинным ножом к могильному камню с кунцаря
на вершине этой инсталляции-свалки — на горе из
обезглавленных тел, проливающихся теплом между
ног, одноразовых аптечных перчаток, завязанных
вокруг синеющих шей, распоротых фурсьютов,
вымазанных бурой заразной кровью; расскажи,
от солнечных выделений на брызги распавшийся
мемориал — что делать живым большеглазым убийцам,
какого свитка в рот просим мы, расколотый надвое
голем?

он говорит: здесь пойдут пускай в ход скетчи, обрывки,
на клочьях салфеток намалёванные фигурки, планы
статичные с парафиновыми оплавлеными лицами —
так, под созерцание падучих звёзд, отлитых в формах
знакомых, заканчивается каждое аниме — и шелест
тарабарского эндинга больничным светом вливается
в молодецкую грудь; просто выслушай, синдзи икари,
и, может, подпой вполголоса — как может лишь тот,
у кого горла нету давно, да и то, что осталось от тела,
в камень вросло, пусть слезливая песня, болтовня
трёх одних и тех же сэйю прорезает промасленную
бумагу, дрелью вворачивается во вражеский борт —
в твою нестерпимую, как запущенная зубная боль,
жизнь.