*
Стоя на пустоте над былыми узами,
он начинает петь, не дождавшись музыки.
Не отличает радость свою от ярости,
просто он хочет скорости в мире старости.
Сквозь пустоту бредет, задирая голову,
и, представляя себя подобным чему-то полому (голоду или коробу),
вдруг понимает — колокол.
Звук начинается верно и недоверчиво,
и человек звучит, ни за что не держится.
Стало началом, гулким одним качанием
то, что когда-то было его молчанием.
…Часть моя в шуме полдня и в зове полночи.
Я не хочу опор, не нуждаюсь в помощи.
Бьется, мычит, рычит
мое ничему не равенство
звонче и громче ярости, ярче радости.
*
Тот, чьи глаза похожи на рыб и розы,
чей серебристый взгляд отцветающих полон волн
(их лепестки в глубине за прозрачным солнцем
движутся вниз, как лестницы круговые),
тот, чей рот — кривая сухая ветка,
рваная рана слова. Занозы смеха
вытащить не могу — глубоко и тонко.
Белый его парик — облако кучевое.
Он уже здесь, контур его как остров,
мне не уплыть с него, а ночные крики
громче в лесу, и спать я уже не в силах.
Профиль его я видела на обоях
и сорвала бумагу, но стало сходство
только сильнее. Ближе ночные хрипы,
будто бы кошка с голосом человека:
«Он тебя не заметит. Дождись рассвета».
Я выхожу из окон клубами дыма
и на бегу плету дымовые петли,
в радостном хоре света прошу приюта,
тайного места ищу, проклиная, лая.
— Спрячьте меня, драгоценные люди солнца,
пеньем залейте тление тьмы, в которой
созданы я и моя игрушечная свобода.
— Нет, мы не можем, даже тебя не видим,
ты не имеешь цвета и очертанья,
мысли твои и страх неподвластны свету.
Вечером мы взойдём, ну а ты, как стадо,
будешь бродить внизу и пугаться скрипов.
Роза и рыбий хвост на твоих обоях.
Он всё равно придёт, он тебя почуял.
— Девушки пьяные, сто полевых цветов
обнажены на вашей небесной коже,
все вы покрыты пчёлами и пыльцой,
спрячете ли меня в свои хороводы?
— Нет, — отвечают девушки, — уходи,
не приближайся, пчёлы тебя укусят,
ты языка не знаешь, травы тебя поранят.
Не подходи, беги, ты куришься дымом,
можем увянуть мы от твоих пожаров.
Ты из другой листвы, из другого леса.
— Сильные братья птицы, там, в ветвях,
где вы звучите, в ваших воздушных норах
скройте меня от того, кто пятнами немоты
на темноте… — Нет, — отвечают птицы.
Ты не поёшь, не летаешь, не веришь небу,
спрятать не можешь грузную глину тела.
Как тебе скрыться в наших предельных гнёздах?
Ты просто вещь, забытая на подставке.
Ты из другой земли, из другого мяса.
Как мы тебя спасём от ночного скрипа,
как мы тебя возьмём в молодые крылья?
Он пришёл за тобой, потому что ты его крипта.
Он за тобой стоит. Говори не с нами.
Все эти просьбы, все эти лица были
только один узор приближенья плена.
Что ж, ты пришёл за мной. Так скажи мне правду:
«Ты из моей земли, из моей породы,
ты моя вещь, забытая на салфетке».
Так оно и есть, так тому и быть, я давно готова
снова убегать, снова прибегать, как бежала раньше,
от подземных рек чёрных кровяных подниматься к свету,
оставлять тебя, вспоминать тебя, прорывать осаду,
голову клонить, сети надевать, прекращать погоню.
Девушки в цвету, птицы на лету, я не ваша дева,
милые мои, вечные мои, я не ваше дело.
У меня самой рыбы на глазах, розы на обоях.
Покидая вас, становлюсь собой — голосом обоих.
*
Поскольку месторождения были кварцевожильные, среди рабочих свирепствовал силикоз. Кроме того, суровая зима, …солнце заходит в октябре за хребет, окружающий долину, и появляется в начале марта, в долину не светит. Умирали помногу. Зимой тела умерших накапливали в сарае возле кладбища, рядом с устьем речки Кедровки. А по теплу проводили захоронение в братских могилах, без гробов укладывали штабелями. В 1962 г был… большой подъем воды в Тулдуни и кладбище частично размыло, так что в срезе были видны останки в этих страшных захоронениях.
Из записок геолога
На картах этого нет,
кроме внутренних карт.
Гаснет небесный свет
там с октября по март.
Задушен, разрушен, смыт,
почти утонул в земле,
сарай говорил — смотри!
Какие-то сорок лет.
Я не могла пройти —
он сам ко мне подходил.
Невидимые черты
соседей, жильцов могил.
Ты нам и отец и мать —
кричали они зиме.
Давай уложи нас спать —
кричали они земле,
пока наводняла их,
пока растворяла их
страна сумасшедших рек,
земля песков золотых,
пока возносила их,
пока забывала их
поляна седых коней,
гора лесов золотых.
Земля уложила спать
Всех вместе в одну кровать.
Почувствуй её любовь,
идущий по ней любой.
Я помню только цветы
(сарай говорил — смотри!)
и что-то вроде звезды
внутри — у него внутри.
И видела за рекой
цветущие на века,
хоть осенью, хоть зимой,
цветочные облака.
И мне говорил сарай —
здесь есть только ты, любой,
земля собирает дань —
всех вместе в одну ладонь.
Почувствуй её любовь,
почувствуй и воссоздай.
Ты выйдешь отсюда, знай,
и нас забирай с собой.
По картe нельзя понять,
что родины больше нет,
но ты мне отец и мать,
и кровь, и горячий хлеб,
пусть я не приду домой,
иная, к тебе — иной,
почувствуй свою любовь,
смотри — она стала мной.
И я под её рукой,
и гладит её рука
цветущие за рекой
бессмертные облака.
*
Что там движется в арках над сонной водой?
То ли толк, то ли волк, то ли бог снеговой —
на смятение зрения, шелест и вой
ничего не ответит зима.
До подушек и кружек, остывших печей,
до вещей, никому не заметных вообще,
промерзают пустые дома.
Задыхается вечер, и льётся, и льёт
на ольховые арки зелёнку и йод.
Подземельный на небо сейчас перейдёт,
на дроблёное небо стекла
золотого, сквозного. На убыль, на спад
поднебесный под землю спускается спать,
и по рекам плывут зеркала.
Я люблю этот лёд, потому что он свет,
кристаллический плод летаргических лет —
да пройдёт их насквозь неизвестный аэд,
идиот нисхождений в аид,
существующий только когда говорит,
понимающий только когда повторит:
я люблю этот свет. Этот свет.
Кто там пишет свои — не свои — сквозь слои,
по косынкам кустов, по волне колеи,
по краям, по мелодиям ям,
и дыханье бежит во ветвям, по верхам,
по заброшенным в пыль чердаков черепкам —
декабрям, январям, февралям?
Кто там ходит за окнами, страшно смотреть.
Тело ночи умеет так медленно тлеть,
тело печи умеет так медленно греть,
что зимы голубая зола
вычитает из веток последний огонь
и танцует нагой раскалённой дугой
до утра, до тепла, добела.
Я смотрю в темноту, я стою на посту.
…Припадёт к повороту, пройдёт по мосту,
пролистает меня по листу по пусту
и накроет всем телом снегов.
То ли стук, то ли стык, то ли зверь, то ли сбой.
Позовёт меня голос родной ледяной:
«Кто там движется в арках под полной луной?»
И тогда я увижу его.
*
Недостаточно щедра — недостаточно жива.
Это всё одно и то же, это общие слова.
Недостатки и нехватки — лишь сырой материал.
Все огрызки и остатки кто в единое собрал,
кто сознанье на незнанье так неловко прилепил,
кто гвоздями и болтами к мыслям чувства прикрепил,
присобачил-привинтил?
Чьих неведомо трудов результат вообще не нов.
Что ты гнёшься, скорбный зомби, полюбуйся, ты каков —
можешь выпить озверина или выдать пару слов.
Попрошайка, попрошай, вопрошайка, вопрошай!
Задавай прямой вопрос — это кто пошёл вразнос?
Кто паскудными стишками хвастается перед всеми, так и тычет людям в нос?
Вряд ли это дед Мороз.
Это деда Отмороза невесёлые дела:
выходя из-под наркоза,
раскалившись добела,
от невроза до психоза
вразнобой душа пошла.
От гниения души есть лекарство за гроши:
успокойся и дыши,
успокойся и пиши.
Хоть дыши, хоть не дыши, хоть пиши, хоть не пиши,
никакого нет лекарства от гниения души.
Есть закон антиприроды — остаётся не у дел,
кто за помощь и заботу компенсации хотел,
кто пытался стать любимым, типа верил, что потом,
и поднимут, и обнимут, не оставят — не покинут
под ракитовым кустом?
Никакого нет потом. Оставайся за бортом.
Разломай свои приблуды, поцелуй свои иуды,
обнаружь свои засады, посади свои сады,
закопай свои награды, обнули свои труды.
Стой. Стою. Молчи. Молчу.
Затыкайся. Не хочу.
Ускоряйся, распрямляйся,
поднимайся по лучу.
Видеть солнце на просвет — вот спасенье от побед,
от побед и поражений,
от отказов, приглашений,
от жестокости сердец,
от уродства, от юродства, от сиротства, наконец.
Недостаточно сильна? Нет, достаточно сильна.
Недостаточно видна? Нет, достаточно видна.
Недостаточно права? Нет, достаточно права.
Я достаточно живая, я достаточно жива.