Если я забуду тебя, Иерусалим

В первом сборнике Георгия Мартиросяна «Если я забуду тебя, Иерусалим» на поэтических линзах (их невозможности) / основе двух оптик – около-любви и около-насилия – парадоксальным образом сочетаются различия.  Это воплощено в заключении всевозможных браков, как и в тюремном заключении из-за драк, порванных ушей, письма, оболочки: отношения избытка и обожания в прекрасном курсиве, наклоне (невидимого насилия, опять же, заключенного в скобки, спины-взгляда и волос). Также ясно прослеживается во многом определяющий эти тексты метод самофиксации эго-документов, эротической буквы времени: Не вставая с подушек, мы смотрели на икебану в узкой горловине, и я вспомнил, как болезненно выглядит мой рот, когда я заикаюсь. Здесь происходит заикание на уровне онтологии, и отдельный маркер работает как описание, о чем можно сказать так: это пересборка социального в картах поколения, которая по-новому ставит вопрос о современности. В этом же контексте прочитывается и авторский комментарий в анонсе сборника: «все [texts] про любовь и нежность — вещах, в которых моему поколению, которое выросло в автозаках и училось насилию у своего государства, слишком часто отказывали»[1]. Это такой вид рождения из простой пены: ты выходишь туда, где тебя изобьют (метка: вид насилия). Однако выход обязателен (как осуществившаяся работа несказанного – избытка внешнего, уличного и лишенного речи); этот выход – часть поэтической практики и доминанта ангажированной любви: Я говорю, что люблю тебя, и ты отвечаешь, что ничего не слышишь из-за сирен проезжающих правительственных машин. Тексты Георгия Мартиросяна за несколько поэтических шагов легко открывают регионы другого воздуха, асфальта, момента. В этих регионах – около-любви и около-насилия – невидимые фрагменты репрессий и явственные попытки выйти из их поля действия. Видимость (усилий, направленных на высвобождение) и невидимость (властной тирании) работают как названное и неназванное, заголовки текстов, из которых также выстраивается нарратив («забытый язык журавлей», «доильщики космоса», «слезы купальщиков вечером») и отступы под ними. Аффекты, которые производятся в избытке материальности, не остановить, и они вскипают в эротизме. В этом можно увидеть растрату (будто бы «солнечную растрату глаз» Ж. Батая), которая показывает срез поколения, вторя известным мандельштамовским строкам: «Я рожден в ночь с второго на третье в девяносто одном ненадежном году». Поэтическая иллюстрация вещей и явлений, которых слишком много – события вместо происшествий (только первые имеют последствия, вторые – лишь происходят). Характерно, что в одном предложении могут присутствовать и веки, и ресницы, и сетчатки, но это не детализация, а общее изображение болезненной полноты. (Как и полноты мира, которого слишком много для одного человека, и такая гиберболичность может вызывать тошноту). Можно было бы так сказать, однако это устаревшая риторика. Если тошнота есть, то она – в политическом, в приближении к состоянию войны. Моя страна, как же тебя много, зачем это надо, скажи, ведь в этом избитом избытке начинается насильственный прорыв-срыв-провал в историю, что хорошо видно в тексте «Это и есть поэзия»: Отворачивая жетон, полицай выходит за пределы времени. Момент запечатлен фотографически, на него страшно смотреть. Расколотый субъект растворяется в этой реалистичной материальности. То, что может быть обозначено как «ментальное» превращается в конкретные вещи – Honda Civic – и это знак, пароль, место встречи (как и машины, которые – «лучший рецепт тела», вероятно, лучший рецепт тебя самого). Кроме того, материальное взрывоопасно, в нем есть революционный потенциал, организованный малым народом внутри языка (как сказал бы Делез). Так частное подрывает общее, универсалистское: Ты стряхиваешь грязь из-под моих ребристых пластин с наждачки на пол, и так же легко когда-то время вычищало из меня язык старой Армении, ведь в языке ничего не может остаться и память языка безлична. Георгий Мартиросян показывает, на что способна малая – личная – речь внутри большого языка государства, эта речь заряжена гораздо интенсивнее, молекулярное превосходит молярное. И, возможно, самое главное, что эта речь отправляется с двух противоположных пределов, чтобы  в них же сойтись (как в одной из песен Lorde – I’ll love you ’til you call the cops on me): язык любви и язык насилия становится чем-то одним (сочетание), любовь и страх («взять за руку»), насилие и нежность. Это вариант поэтической модуляции, обновленный режим высказывания. [1] Мартиросян Г. orgija_georgija. Электронный текст. URL: https://www.instagram.com/p/CNmpUjYHg_R/?igshid=1a33tqfqf4pzh (Дата обращения: 12.05.2021).