1.
за пару недель до своей смерти мама призналась что когда она перестала вставать
она заметила что выделения на ежедневной прокладке странно пахнут
я спросила ее: на что похож этот запах?
и она ответила: этот запах похож на старый корабль который не спустили на воду
и тогда я пошутила что мама стала поэтом
и мама немного мне улыбнулась. мне кажется она не поняла, почему я назвала её поэтом ведь это так просто —
лодочка вагины истлела
так и не спустилась на воду и жизнь ее остановилась как будто жизни не было никогда
а всегда был воздух тяжелой немой беспомощности и боли
а ещё труд терпения
и теперь она лежит на диване как серый избитый остов
а жизни так и не случилось
мы спим валетом на одном двустворчатом хлипком диване и вместе ждём ее смерти
смотрим телесериалы про преступников и ментов
на маминых глазах ежедневно умирают десятки людей
и мне хочется верить что так она привыкает к мысли о собственной смерти
она видит застывшими глазами как менты спасают наш русский немыслимый мир
а я сижу на полу рядом с ней и тоже смотрю
и как будто в этом совместном бесконечном просмотре телесериалов
я ей признаюсь в своей дикой безответной любви
и она молча ее принимает
а весна напирает бежевым жестоким животом и вот вот реки и ерики набухнут от мутной талой воды
вот вот разразится зелень ослепительной наготой
а весна нажимает бежевым жестоким животом
и мать скомкавшись калачиком после укола
успокоившимся лицом смотрит на ветки режущие предвечернее южное небо
и в ней нет усталости только тихая невесомость дрожит
мы спим валетом на одном диване
я смотрю в ее коричневеющие яркие глаза на детской серой голове и ничего не говорю
просто смотрю как она в полудреме шевелит пальцами на ноге
слушаю как она попискивает во сне и говорит — нет нет не надо
и как блюет
старается очень тихо блевать чтобы меня не будить
и я ей подыгрываю делаю вид что сплю
чтобы своим вниманием ее не тревожить
я спросила ее откуда в ее голове взялась эта метафора запаха
но она не смогла мне ответить
мне хочется верить что весь страшный предсмертный мир
это мир образов и даже темные выделения кажутся чем-то что наполнено смыслом
как будто истертый диван песочного цвета это тихий разомкнутый берег
и плач телевизора это сложный ансамбль крика чаек воды и шелеста трав
и что ей не больно а просто
она — серая лодка
лежит и ждет исчезновенья
или даже не ждет
а просто лежит
и так она будет всегда
2.
ночь перед моими глазами превращается в дикий неистовый сад безобразный
*
я хотела ее для себя объяснить и перепридумать
*
и другим показать что в ночи нет страшных затей а только другой распознанный мир
состоящий из тысячи языков и конструкций
придуманных мертвыми тяжелыми злыми умами
но нет мертвецов они все
среди нас поселились
и приобрели наши черты и желанья они стали нами
вернулись как наши люди
и больше чем нами они нашим миром стали
мать умирала медленно и молчаливо
долго дышала на своем маленьком твердом диване
перед уходом моим она поднялась и присела
только сказав – может быть ты на прощанье меня поцелуй
и я подошла и поцеловала
как будто бы эта ласка была не прощаньем
а бесконечная мягкая ласка с животным оттенком безвременья
поцеловала ее в серое тонкое ухо
и положила руку на голову со спутанными волосами
она была мягкой вся как будто из шерсти
как будто бы в тело ее на мгновенье вернулось тепло
и жизнь вернулась
и последнее прикосновенье
в ней отдалось животным ласковым кратким толчком
живой несвершившейся жизни
она умирала
как умирают деревья
или большие тяжелые организмы
молча но так
что пространство вокруг рябилось
от каждого материного выдоха
молча но так
что каждая капелька жизни которую она отдавала миру живых
освещала пространство
ярким сгустившимся светом как в августовском предвечерье
и медленно мать умирала
я вижу смерть а остального не вижу
ею прошит словно светом наш неистовый мир
мир безупречный как светлый сияющий хаос
мир безупречен как если бы он голова
безобразного желтого монстра как чудище он безупречен
как голова теперь навсегда мертвой матери мертвой
или ее вздернутый желтенький нос
мир безупречен
как мертвая мать что лежит
в красивом гробу обитом небрежно рабочими ласковым шелком прозрачного цвета песка
он безупречен как мертвое материно тело
он свершившийся и безупречный
как горсточка винограда
светящая сквозь хрупкий на солнце остекленевший пакет
и мать безупречно свершенная
в черной косынке лежала
как будто бы все что я выбрала для нее напоследок –
покрывало из белоснежно-жемчужного атласа
и нежные с оторочкой тапочки
все что ее окаймляло
было грамматикой света
и свет и ее рыхловатая кожа словно коры лишенное взрослое дерево
были честнее и краше
ночь наступает но день страшнее и краше
в сумерках дня все облака проступают над крышами как воспоминанья
как страшная боль и угроза
как белое тело тревоги и раздетое тело угрозы
ночь наступает как сложное освобожденье лица и органов духа
ночь наступает и в ней я распознаю ничего
кроме черной стены безопасности небытия
мать умерла на казенной жестокой постели
без музыки голоса и прикосновенья тепла
глаза ее были открыты как будто
невидящие они прорезали пространство
и смотрели туда где маршрут свой протачивала приближаясь тонкая смерть
глаза ее были открыты
и одногрудая грудь распахнута воздуху
словно она уже невесомо как корабль плыла
а за ней шлейфом тянулись голубые желтые розоватые простыни
простиранные до одуревшего света
уложенные чужими казенными руками медицинских работников
она глаз не закрывала
как будто в движении к смерти
она набирала в себя пространство как парус
как тонкий избитый тяжелым трудом худой неистовый парус
прошитый через все свое поперечье
мать умерла и страшный мир остановился
он стал целым как будто он есть строгая безупречная капля
сияющая бесконечно
и режущая сознание
неистовой четкостью
3.
Что-то неясное бьется над бешеной степью
С ночью душнее дышать
И кашель разбивает пространство как камень
И я ничего не вижу кроме разбитой угрюмой жизни Андрея
Который немыми глазами просил оставить материно тело на этой земле
Но я ее увезла в гладком хромированном сосуде в нашу сибирь
Он спит на полу в крохотной кухне
Между стиральной машиной которую мать сюда привезла из сибири и подоконником
Он кричит во сне он завывает как тяжелый израненный вепрь
Как бог одноглазый
Как подземелье земли
Он завывает в льющемся свете
Телеканала Россия 24
И голоса телевизора кричат вырыгивают волшебный истасканный фанатичный русский исхоженный мир
Он то говорит то замолкает
То рычит как лезвие грубой пилы застрявшей во влажном тугом теле коричневой древесины
И он обращается к матери
Как он к ней обращался всегда пока она оставалась живою и даже после
Он в рыке своем поет: Доча! Доча! Не уходи!
Так странно было всегда
Он дочерью ее называл свою тяжелую жестокую женщину с деревянным лицом
И когда она была одногрудой
Он с жалостью ее любил
Как будто она и правда была его дочь
Слабая дочь с пугающими волосами
Когда она уже не жила
А плыла на простыне
Как скомканное привидение
И вся ее женская скованность от потерянной груди осыпалась оставив здесь только
желтоватое тело
Он видел ее в расстегнутой распашонке
И она в предсмертном парении уже не видела что на люди выставлена ее безгрудая грудь
и дикая жалкая старость
Он старался прикрыть женское ее безобразье
И плакал вот так как плачут молчаливые звери
И кровь с ее губ вытирал
И с ложечки старался вливать ее последнюю жухлую воду
Что-то неясное вьется над бешеной степью
Степь прозревает тебя
Рассматривает тебя тело твое и лицо
И беснуется беснуется на ветру
Ночь в степи безупречна
Страшная как желудок больной увечной коровы
Дикая как снегирь мертвый на сером сугробе
Что-то неясное мечется над разнузданной степью
Это и есть она голая степь
Она бьется в тебя
И ты ей не станешь преградой
Она на тебя глядит так как если ее совершенно не существует
Степь поет
Красивым жестоким полотном
Бьется бьется без устали в окна машины
Вот она смотрит в тебя как сиплая нищая дочь
Вот она засмотрелась в тебя и это чувство тебя убеждает рухнуть в безболье
Что-то неясное мнется над безудержной степью
Вот он встает в пять утра и тихо моет посуду
Вот он идет на работу в ветре степном и ветра не видит
Вот открывает книгу скупую войны и смерти
Вот коллектив собирает нищее свое подаянье
Измятые полтинники и пятисотки
Нежное краткое подаянье
На похороны
На поминки
На жизнь после жизни
Вот он идет
Вот он спит
Вот он изнемогает
Великолепный огромный как неистовый зверь крепкий мужчина
С щенячьими мокренькими глазами
Вот он идет
Вот он идет
Вот сердце его погибает
Что-то неясное мнется над траурной степью
Вот он глаза закрывает
На маленьком твердом диване
На котором моя мать умирала
Тяжелый осиротевший мужчина
Вот он спит вот он спит
Вот он спит и рычит во сне
Вот он спит
Это Андрей
Вот Андрей
4.
Смерть поджимает и время короткое бьется как тряпка как полотнишко
Мать в черном пакете
Как если бы мы — это просто в дурацком кино
Про криминальные будни озябших бессмертных ментов
И пакет раскрывают с сухим надломленным хрустом
И в нем мать лежит
На поддоне железном как тело
Как телесная груда
И в руках санитара ее голова я замечаю
Очень тяжелая как назревший арбуз
Он в руках ее приподнимает и ко мне обращает на опознанье
Как будто в мертвом ее отвернутом от меня силуэте
Я б ее распознать не могла
А теперь я точно скажу: да это мама
Как будто с захлестом на грудь
Ее удлиненное предплечье худое
Лимонного цвета я узнать не могла
И затылка со спутанными сероватыми волосами
Так работает процедура
Время как ветошь время распиленный мякиш
Мокрое и прохладой тебя обдает
Напоминает о теле
Мир тебя не удержит
Мир очень слабое место чтобы твой взгляд удержать
И оставить рядом с собою в себе перламутровом мягком
Мир раскаленный и в нем такие странные дупла
Дупла пусты в них заглянуть очень страшно
Как если они это тихие скромные ямы могил
Распотрошенных сожженных созданий
февраль — июль, 2019