Стихи Третьих Личин

Один мой друг был рабочим сцены так долго,
что всё стало казаться ему наигранным, ненастоящим:
мелькание снежинок в свете уличного фонаря –
дело рук некоего коварного ювелира,

скрытого за кулисами, свежий ветер –
дело лопастей тайного вентилятора,
их мелькание выдаётся за вращение планеты.
Его бросила девушка, и любой на её месте поступил бы так.

Кто бы захотел стать невольной старлеткой
на собственной кухне, где похотливый кукловод
направляет пар из кружки так, чтобы ее очки
запотели, и цепляет луну на невидимый трос,

опутавший сцену? В эти дни единственное шоу, которое
ему нравится – это мосты; их форма так натурально
имитирует работу инженерной мысли,
что он порой способен на приостановку неверия.


***

Один мой друг видит только тени –
его миролюбивый характер не дает ему
идти по головам ради власти, но при этом
ему нужно ориентироваться на улицах, и предполагаемое

присутствие объектов лишь своим влиянием на свет
превращает каждого в гегемона:
угловатое самодержавие знаков STOP, черные
ряды гофрированных прихвостней под демократическими колоннами.

Я немного беспокоюсь о нем, ведь он очень осторожен,
избегает любого соприкосновения с предметами –
это стало своего рода гигиеной, лишь усиливающей
его уязвимость; он напоминает мне того французского короля

который верил, что вещество его тела – это стекло,
и боялся покидать свой трон – но мой друг ни за что не сел бы
на предмет, отбрасывающий столь длинную тень, поэтому мой друг
уплощается подобно изображению святого в церковном витраже.


***

Один мой друг воспринимает речь глазами,
каждый предмет для него существует на каком-то языке;
кусочки фруктов, которые я бы поместил в одну чашу –
naranja, orange, апельсин,

смотря где я купил их, на каком рынке –
для него столь же различны, как грибы
и говядина, и он изо всех сил пытался объяснить это,
подобно синестету, расставляющему цвета на нотном стане.

Вскоре я научился переводить предметы на английский,
ощупывая и созерцая их,
и понял, насколько забавно общаться с моим другом,
кроме тех случаев, когда он показывал мне вещи, прежде им не виденные

на языках, названия которых мы не знали, словами,
состоящими из точек, расставленных вдоль коридоров пустоты,
или из колебания искривлений невидимых капелек.
Одной из таких вещей был малюсенький гвоздь у меня дома.


***

Один мой друг считает – всё видимое
это руины или остовы, а сам он –
с острова, он назвал свою родину
«мертвым извержением» и эмигрировал

на континент, где я родился и вырос, но он знал
не хуже, чем я – здесь такое же приращение бойни,
пусть даже и кое-как замаскированное асфальтом,
поэтому я взял его с собой поискать

исключений, адресовать доверчивые жесты
белым березам – но это тоже было насилием,
семена взорвались изнутри свежими ростками,
поэтому я предложил кленовую крылатку как пример противоположного –

первозданное древесное семя с нетронутыми крыльями –
я нашел его, отринув десятки других, словно они – шлак, оставшийся
после переплавки руды в металл.
Моего друга это ничуть не убедило.


***

Маркус видит вдалеке здания,
нависающие над Манхэттеном: так башни-близнецы
сияли раньше но эти здания – массивнее, они бы
напоминали горы, если бы не их катастрофическая удаленность;

эти небоскребы достаточно реальные, чтобы
преградить путь солнечному свету, но и вполне
воображаемые – у Маркуса нет амбиций найти их основу,
простым приближением к ним.

Они разнообразны – вот зиккурат из литого металла, вот
не имеющий крыши срез колонн, белесых, как выхлопной шлейф
от самолета – всё это не годится для практического применения. Это не
офисные здания, а какие-то обелиски: высятся, выстроив иерархию своих иероглифов.

Лишь когда я пошел с ним на прогулку в год выборов
и он описал смещение горизонта, я понял –
они работали как флюгеры и умоляли, чтобы он
провозгласил себя оракулом – но он отказался наотрез.


***

На нудистском пляже в Калифорнии я встретил
парня, который не мог отличить людей
от результатов их труда. Он возражал против моего потрепанного
цветастого полотенца (называл его «она»)

против полотенца, вытянутого из дрожащих пальцев текстильщицы,
трудящейся в сетке из тел строителей и голых
нервов электриков.
Кто я такой, чтобы использовать ее так?

Я хотел возразить: разве его моральные принципы вышли из головы Зевса
без помощи акушерских щипцов бога кузнецов? Разве сырые плоды,
которые он так выпрашивал, не сплетены из сухожилий
мигрантов – работников ферм?

Кто разметил этот пляж, словно сцену
для его загорелой пантомимы правоты?
Однако надеясь на ответное терпение,
я принес ему красные яблоки с придорожного лотка.


***

Глаза Айзека раздражены не поддающимися
упрощению картинами – их избыточные текстуры елозят, словно напильником,
по тончайшему веществу полей зрения.
Как-то раз на пляже Рокуэй я спросил его,

как это устроено, и он привел в пример
Атлантический океан. «Попробуй упростить его.
Вычеркни из восприятия волны, пусть останется их плоское сияние.
Аннулируй плоскость и создай суматоху без конца и края.

Теперь взгляни на то, что осталось позади нас. С городом так не получится.
Можешь обнажить структуру, которую покрывают структуры, словно корка?
Я не могу. Я вижу окна и машины. Я вижу в древесине завихрения,
будто от вьюги, и зерна чужих полей в ковровых дорожках».

Я понял и остальное: потому ему и нравятся простые картины,
наподобие «муравейника», где неисчислимые
туннели втиснуты в одну рамку, или «процессии» — где
колонны зданий едва различимо маршируют прямо в море.