[a modern poem]
Когда началась пандемия,
он сразу понял:
это то, к чему он готовился всю свою жизнь.
В запылившемся сейфе
он нашёл старые расчёты
и, разложив на столе: карту мира, ноутбук с треснувшим экраном,
эти таблицы, заполненные около тридцати
лет назад, табак, несколько пар очков, набор
медицинских масок… он сопоставил: официальные данные ВОЗ,
top популярных запросов в google, свидетельства в социальных сетях
и то, что было в таблицах, о чём
написать здесь нельзя. Он понял,
что не ошибся.
Сев за руль старого Chevrolet,
в перчатках и маске, он поехал
к генералу Кузнецову, в город, где был молодым
и где ряд искажений на фасадах больниц и
в пустующем доме на улице лейтенанта Петренко
всё ещё, как и всегда, заставляет работать память.
Природа cтучала в тонированные стёкла так непоэтично, так просто,
как радиоволны, которые скоро его предадут,
пока он будет спать. Этим всё и закончится. В баре
в это время обычно никого, дублированный официант
вежливо интересуется, что принести. Котёнок-мышонок
появляется здесь на секунду, только чтобы напомнить,
что мы всё ещё нужны друг другу. Большие объёмы
информации свёртываются в минимальные единицы,
для будущих поколений. Нужно ли стать временем, чтобы
победить его? — думает it, барабаня пальцами по столу,
и, заказав ипу, не в силах противиться этому соблазну, пишет:
a modern poem
I.
ʂʌɾpan kuɕː maaha ɜːli ʃʋ: ʃʋ: ʃʋ:
peəp pƏp «pʌp-pʌp-pi:ip-pʌb-bed»
сɯf cɯf ɑ:d gʌɣtɛfɨɳ ф’т’иэрэ
ʙ̥ aʕu/ui:ra ip ohainowʌstɔ ʃʋ:
ɮʌɭɨ ʉgaʃъŋъʝ p̪ ɽa: ^ ^ ʂʌɾpan
ˈɑlə ˈɑlə ˈɑlə kuku kuku
aiñüirua u: mo̞ k vas beb beb ebэb
ti-si-oʊ-keɪ aɪ-si-oʊ-keɪ ti-si-oʊ-keɪ
pi ɛs ʃa ʃa
II.
ʂʌɾpan kuɕː maaha ɜːli ʃʋ: ʃʋ: ʃʋ:
peəp pƏp «pʌp-pʌp-pi:ip-pʌb-bed»
сɯf cɯf ɑrd gʌɣtɛfɨɳ ф’т’иэрэ
ʙ̥ aʕu/ui:ra ip ohainowʌstɔ ʃʋ:
ɮʌɭɨ ʉgaʃъŋъʝ p̪ ɽa: ^ ^ ʂʌɾpan
ˈɑlə ˈɑlə ˈɑlə kuku kuku
aiñüirua u: mo̞ k vas beb beb ebэb
ti-si-oʊ-keɪ aɪ-si-oʊ-keɪ ti-si-oʊ-keɪ
pi ɛs ʃa ʃa
Как бы ни был этот стишок прозрачен, пора было уходить:
какие-то мутные персонажи за соседним столиком
подозрительно что-то отхлёбывали из пиал
и переговаривались в духе:
— Борислав Юрьевич, я до тебя пытаюсь донести простую мысль:
прибыль либо есть, либо её нет. Я в последнее время сильно изменился,
и это не связано с твоим появлением в нашей фирме, я тебя по-своему уважаю,
но, скорее, с возрастом жизнь становится несколько проще и понятнее…
(и т. д.)
It идёт по локации, напоминающей Nochnoy Berlin,
хотя это, конечно, не он. Шпионы за каждым углом, беспокоиться
легитимно. Бомбы-овечки падают. Обычно в подобных ситуациях я закидываюсь
успокоительными, но в данном конкретном случае это было трудновыполнимо.
Сверить данные и поехать дальше, генерал Кузнецов
гладит довольного серого кота на диване, поглядывая
на часы в форме гигантского золотого яйца. Их изготовил
какой-то маэстро из Франции, которого вскоре убили глухонемые,
вставили в горло секатор.
Фонари мрачно перемигиваются, это что-то напоминает тебе,
но что именно? Многие вещи, увы, остаются загадкой
даже после того сверхкраткого мига, когда вдруг понимаешь всё.
Что беспокоит тебя, кроме выстрелов вдалеке?
Взять какао, скорее вернуться в машину, уснуть и поехать.
Сигарета-зима сделает мягким путь.
Dois-je devenir l’ennemi pour le vaincre,
it pense (этот фрагмент не успели перевести:
видишь ли, делали в пятницу, бары спешили закрыться).
Вскоре it едет дальше, и мы с облегчением выдыхаем.
Когда it тяжело засыпает, то вспоминает
одно стихотворение из «Антологии русской поэзии XXI века», составленной по заказу
Министерства культуры, но it не знает, точно ли помнит его.
Вот оно:
Как тебя водили туда-сюда
по тёмным подвалам, жестоко пытали, но никогда
ты меня не покинешь, потому что сдохнешь, и это
помни о смерти всегда.
Как тебя снимали на видео для меня
(«забери меня», «выкупи меня», и так далее, но
никто не даст ни рубля
за твоё возвращение, детка, голубка, соска моя, божественное вино).
Как про это писала Линор Горалик
(говорят, она в Тель-Авиве большой начальник,
где всё время взрывы гремят).
И когда ты вернёшься в свой райский сад,
и когда твои звери меня пленят
и наставят палки на мозжечок
(ведь во рву остался один волчок),
прежде чем уничтожить, пойми наконец меня.
Как когда мы втроём убивали тебя,
это было смешно, так приказала партия,
и потом нажрались и упали вниз,
а наутро пели, дешёвка, блюз,
постоянно что-то происходило,
а над небом звёздочка восходила.
Что можно сказать об этом тексте? Что нужно сказать? Субъект насилия в нём помещён в сеттинг популярного стихотворения Линор Горалик, которое, в свою очередь, написано на полях евангельского сюжета. Другой очевидный претекст — стихотворение Анны Горенко «Тело за мною ходило тело…» Стихотворение связывает множество тем: государство и маскулинный субъект; христианство и иудаизм; современная поэзия и литературный быт; Арабо-израильская война и Большой террор; насилие и медиа; насилие и идеология; насилие и священное; насилие и его романтизация; и ещё; и ещё. Какое отношение всё это имеет друг к другу? Кто говорит в этом стихотворении? А кто говорит прямо сейчас? Чтобы избежать неудобного вопроса, нужно заставить повторить его несколько раз, а потом объявить банальностью и штампом.
— как найти вас? в каких вы координатах? —
спрашивает ресничка
красивую звёздочку.
— здесь так неуютно…
речные животные
слушают
школу потоков,
всё медленно возвращается,
включая вечерние прикосновения
психоактивистов
под новогодней ёлкой…
It
плывёт
по России,
как в каком-то комедийном
блокбастере 2010-х,
разные гэги
туманят ему башку,
кадры сменяют друг друга: вот
it
с бокалом шампанского на корабле Брюсов;
вот
it
в рабочем доме зимой в Ленобласти;
it
навещает родителей в Магнитогорске;
голоса
чаек
разрезают звуки прибоя в 6.00 am;
it
впервые
берёт на руки малыша;
it
в костюме снежинки
на kinky party;
it
прячется от отца;
она
клянётся себе: это
не повторится;
it
кричит
«Россия без Путина»
на Центральной площади;
ветер
лупцует волосы
телефонному террористу;
всё обойдётся;
не мысли штампами;
все так живут;
не следует упрощать;
it
участвует в акции
«Коллективных действий»;
бурит скважину
в спецовке и каске;
мы
садимся в автомобиль
и едем
на каникулы в город,
где ряд искажений на фасадах больниц
и в пустующем доме
на улице лейтенанта Петренко
всё ещё, как и всегда,
заставляет работать память;
горят огоньки;
популярная музыка еле слышно играет по радио, мы смеёмся, как смеются
обычно дети, узнавая знакомое в незнакомом. Играем в карты. Раскрываем секреты друг другу. Примеряем маски. Дорога будет размыта, когда мы о ней вспомним. Как и всё остальное. Шарпан. Сон починит ускользающий свет. Говорят, на юге такое до сих пор возможно. Не думай, просто дыши. Мысль находится в другой мысли, а та — в третьей, как можно мыслить, не захлёбываясь? Рассказываем, что помним. Это немного, а будет ещё меньше. Ностальгия подкатывает к горлу на соседней улице, та не издёргалась вопреки ожиданиям властей. Молимся одновременно, но никто не признается в этом, даже когда мы шутим. Тоннель и огонь. Огонь и тоннель. Когда началась пандемия. Сложно придумать хуже начало для текста, написанного в 2020. По сути, я тоже была неправа. Не надо рассказывать о случившемся, это может погубить его репутацию и карьеру. Он хороший. Воспоминание о жажде приходит вкруговую. Как утолить её, если идут часы? Память надрезана. Ещё несколько мгновений, и она порвётся. Брызги ударят в лицо. Спазм охватит гортань. Гемоглобин окислится до соляно-кислого гематина. Воды омоют лёгкие наши души.
«Разве любовь — не чудо?» —
спешно вбивает it в телефон,
когда наша тачка стремительно бросается в Волгу.
Как соотносятся аффект и институт? В какой-то момент
этот вопрос стал самым главным. Аффекты пронзают моё
тело, и, чтобы оно стояло ровно, необходим институт.
Институт придаёт форму аффекту, но вместе с тем он и
искажает его, отсеивая тот избыток, который приносит
наслаждение. Но наслаждение разрушительно, и поэтому
нужен институт — как то, что установит границы моему
наслаждению и не даст мне уничтожить себя и всех вас
заодно. Ограничивая аффект, институт сохраняет намёк
на тот избыток, который он в себе несёт. Это поэзия.
Строгая форма, точнее, не обязательно строгая, любая
служит искусственным ограничителем аффекту и в то же
время индексом, указывающим на то, что обрезано. Вот
чем отличается поэзия от прозы: в основе поэзии есть
формальное ограничение, структурный принцип, который
может быть и не сразу заметен, отсекающий сказанное
от говоримого, оставляющий желанию место за границей
текста; прозаический текст обманывает себя, якобы он
полон и полностью самотождественен, это всегда ложь.
Присяга верности определённой строгой форме вызывала
во мне смесь иронии и почтения: подобное ограничение
совершенно глупо, зачем себя ограничивать, и в то же
время это спасительная глупость. Субъект есть форма.
Я есть то, чем я не являюсь: это этика поэтического.
Вот что всегда волновало меня: случайность того, что
я называю «собой» — своих мыслей, ценностей, чувств,
влюблённостей и страхов, идей, телесных реакций. Уже
позже появились буддизм и психоанализ, ницшеанство и
марксизм, Хайдеггер и квир-теория — всё это уже лишь
подтверждало детскую интуицию, что то, как я явлен в
мир, произвольно и не является мной в полной мере. Я
втиснуто в искусственные ограничители и являюсь лишь
индексальным знаком своего бытия, в той же мере, что
и поэзия является свидетельством желания, специально
забытого за границами текста и колотящегося снаружи,
стремясь попасть внутрь, но никогда не проникающего.
Если солидарность между всеми нами возможна, то лишь
основанная на этом знании, знании своей случайности.
Какой хорошей бывает юность!
Когда с утра пускаешь день на самотёк
и не идёшь на экзамен.
И желание определённым образом вписаться
в символическую структуру,
определённым образом прописаться
в публичной речи
ещё нигде не жмёт,
как и пальто на полразмера больше
(с кедровыми шишками в карманах).
А вот амбиция лихо бежит ранней осенью по набережной,
начитавшись чужих биографий,
насмотревшись желаний в кино. Что организует её?
То, что так приятно вспоминать.
То, что фиксирует
невыносимость одиночества, изоляции в комнате с книгами.
И то, что почему-то называется «любовь».
И Нева, и анархия, и пока что отсутствие толерантности
и абстинентного синдрома.
— Такая тема! —
говорит it случайный попутчик. —
Эта тема уже отработана. Будет много других.
Поезд едет по чёрной Транссибирской магистрали,
в нём мы трясёмся, осколки чужих рассказов,
смотрим на время, которое остановилось,
как лирично всё это.
— неужели ты правда считаешь, что все постоянно врут и иного бытия нет? —
говорит лучик веточке
— почему же? ещё есть ритм, —
говорит лепесток травинке
— мне кажется, it хочет открыть отношения, —
шепчет травинка
лучику солнца,
обнимающему твой порез от бритвы
в миг,
когда ты думаешь (старомодно),
что настоящий анализ поэзии
доступен только лингвисту.
(август-декабрь 2020)