ПАТТЕРН
Детство, бытие куда ярко. Поздно уже, возвращайся. Хотел начать с важного песню. Верю встреченным за время/место. Абсолютно за, постепенно должен на тысячи предыдущего имитировать лад. Осознавать другим это от бога: таблицы в слово переводятся. Видишь, любовь касается далее героя и пространство себя повествует утраченным мигом закрытой сути. Как лист. Для простого ты быстрее поэтов считаешь в лоб. Страдаем, до оппозиции направленности сознания, чей главный элемент — связывание местности с ангельской речью, излучающей черные диалекты. Книги не на века? Повествование встроено в живительную глупость. Например: «Предоставьте мне документы на одиночество». Что происходит с содержанием? Круговоротом в однокомнатном мире подсчитана матрица сна. Послышалось, «блаженством, который в глазе существует». Усмехаешься мне в сердце, допустим, у любви горизонтали нет. «Я» представляет собой разницу между «туда» и «без обратно». Материнскую смертность букв жаждем несомненно, ведь власть реальности всегда звучит гулом в заблуждениях ответов. Синкопы сердцебиения, какие-то белые вещи, зола цветка. Тени дополняют горизонт, узор улиц дисциплинируется перспективой. Знание — средство молчания. Кровь благополучно вытекает из реберных ран. Секрет рыбьего имени в устах смертельно больных. Глядя богу вослед, бормочешь последнюю букву алфавита. Пахнут теплом процессы отсутствия. Весь туда попаду? Об этом ли весть? Тусклое западное утро измеримо близостью прикосновения, как само возвращение тумана. Кофе — вспышка удара, война — разновидность веры, которая случайных знакомых передает по цепочке удовольствий. Свои, разумеется, никуда постигаем, набитые вертикалью. Лучше наречия, чем рай, чтобы задумываться о языке позже, так как теперь рассматриваю мир как различие. Развилка смысла скрадывает исток. Я нуждаюсь в галлюцинациях повторения, чтобы скрытый город возник из пустыни. Человек, охваченный существованием, мнит какое-то солнце за глазами, хотя история никогда не откликнется на его зов. Тайна кружения адресована неведению равнодушных. Предложение ответвляет больше как, но в меня. Предельный сок воспоминаний, где весна параллельна зеленоглазым людям, чьи губы не могут отделаться от улыбок. Разные были, после лежат, затем хочешь местами выслушать табачно-обнаженным. Присутствие, движение, проскакивает профиль. Чужой язык во рту, как и мозгу, циклопичен. По самую плоть ушел в состояния. Фрагменты из нескольких иллюзий, это вселяло радость в глаза, но мы отталкивали млеко нищенок. Частица горечи речи присвоена безответственностью другого. Потому человеческое и возвращается в океане снов. Следы ведут в тождество случая и повторения. Пальцы, умноженные временем, обратны телу. К животной глубине припасть непрерывно и исчезнуть в снующей зыби непостижимых искр. Вперед неуловимо открылось совокупление круга и воображения. Мелочи голоса постепенно опредмечиваются, резонируя с оконными стеклами: трепет изучен лезвием бритвы. Взаимная форма в несогласии с низвержением возвышенности. Возносится прах внутренностей рода земного. Аналогом других, вероятно, сторон. Глубокогрязный смех — порыв разинутого тела. Очередь состоит исключительно из стратификаций, интенсивностей, полярностей.
Насилие нормы применяется по усмотрению, главное — ее подвижность. Подозрительно безвременна традиция как тон обычного автора. Желание можно конструировать атонально. Стройность удобна всего лишь руке, а не мотиву. Повторы гимна, почти и текста ничего не отсылают на детства уход — и после этих скажут: только увязнув наперед, поступали часы согласно действиям, и лестниц хватало дрожащим коленям. Вокруг равенство, приготовленное вещами. Черна причиной тишина. Однако страх нельзя понять по природе. Первобытная наука демонстрирует предсказуемость перед тем, как мышление уменьшает классификацию космоса. Сексуальность логического нарушает живые предложения. Мгновением передернуто дыхание и неподвижны образы. Воздух не опечатать. Глотни-ка старости, живущий-меняющийся, давясь осознанием. Путь взгляда внутри реальности прерывается морганием. Умозрение испорчено обычной мигренью. Эйдосы не были рождены. Чеканный смех припишем жалости. Когда спишь куда-нибудь, наступает ошибка. Жесты меняют пунктиры направления. Нет, лучше так: дыхание словно побег в провинцию феноменов. Затяжная глубина застыла наоборот перед нырком. Будет же что заранее. Вширь безжизненна история. Миф, пожалуй, раньше больше, которое нечто это вдали. Перераспределяется дух, решительно захватывая субъекта необратимой глупостью. Паттерн смысла переполнен коммуникацией.
НЕСКОЛЬКО ПЕРЕМЕННЫХ
Кто там? Беззвучный ветер веет над экраном моря. Время замирает возле ощутимых видений. Ночь разворачивается как концентрическое воображение, где распахнуты камни и соль. Пальцы просятся на волю. Ребенок читает мгновенье отдаленной смерти. Кочующие через поцелуй слова словно непрерывная лестница уходят концами в избавление, совмещенное с неизвестностью. Минуя их. Все ли убитые сосланы в рай? Слюна — весь секрет языка. Тело и есть дар. Назад вдоль воды увидели это. Вздохнута занавесь памяти. Из или пока, в единственный путь. Возьми с собой немного хлеба и босой молитвы. Неделями я спал к чистейшим страницам, собирающим воображаемое, пока по ту сторону описания продолжались танцы и изнанка пейзажа исчезала в последующих строках. Итак, мы описали механику любви, царапающей отсутствие. Говори коряво, то есть свободно, ибо все иллюзии потеряны. Пусть море думает вместо нас, стремясь к пределам. Пусть время вдруг станет наблюдаемо вспять. Сквозь трещины тьмы. Каждому ребенку важно иметь нормальную веру, иначе никак не оправдать войну против отцов, убивших солнце и запятнавших свой ум деталями. Помнишь ведь, снег в детстве был событием. Путешествие к другому я при взболтанных сумерках запускало некое движение памяти, противоречащее пустынным пространствам. Именно удовольствие генерирует состояние истины: в одном глазу — сокрытое, в другом — открытое. Мы достигаем совершенства в искусстве комбинаторики и вдруг пробалтываем целое. Обоими. Сначала почувствовали изыскания жизни, а потом растворились до рождения. Пентаграмма совокупления, алхимическая полночь, ану(би)с. Есть ли у круга первопричина? Самодвижение мышления, точки рядом не далее, безумие разрывает разум. Навязчивый фрагмент повторяется, превращаясь в элементарную философию. Череп замкнут. Геометрия бесконечна.
ТРАНСКРИПЦИЯ ГОРОДА
Город говорит, чередуя людей: на что ссылается время? Город говорит: в проблеске хаоса наблюдай симметрию. Математичны биения психики. Обособленный смысл распадается на ритуал и фантазию. С себя, впросак, сотворен. Смерть возвращается по вечерам, вовлекая нас в игру, которая единит с природой и человек становится факультативен подобно спасителю. Тело отстранено от создателя. Эпизоды льда, растений, животных. Расслабленный звук, обратное лицо, дополнительные стены. Готов ли ты узорами дышать? Абсолютно насколько, медленно утешаясь очертаниями. Пройти в ниоткуда через толщи памяти. Ветер знает то же, что и глаза, хотя парализовано сознание, упавшее в местоположение. Письмо — двойник моего одиночества. Разговорное бессилие творит большую литературу. Нейтральны муравьи, ибо изолированы в каждом мгновении. Солнце опадает навсегда. Ветви усложняют небо. Слух медленно разъедает часы. Бессмысленно сопротивление стилю. Несколько утр назад глубокая грязь пульсировала в перекошенном направлении, и дорога шла вдоль далеко, добираясь до мусульманских плит, чреватых воскрешением. Падение развернуто во лбу. Я не доверяю твоим пальцам, ведь изобилует вожделением отточенный мрак и громок твой рот. Дальше фигур позади умозаключения стараясь докричаться до предметов. Театральной кажется тишина? Попробуем сосчитать ее наизусть, удивляясь рядом. Что остается верным себе на всем своем протяжении? Помимо дней недели, гримирующихся под мертворожденных стариков. Грядущее навязчиво. Ясновидение совсем не поэтично, хотя использует механизмы замедления, преступая горизонты зрения. Город начинается на пустыре, где вымерла карусель. Через широкие проулки прошло празднество, оставляя после себя огни, молодые деревья, ставни, магазины. Вторично осмотревшись, запечатлеваешь траву, скромно растущую между щитами. Сотворены ли числа? Они заботливо накладываются на реальность, отменяя сверхъестественное, чтобы власть количества обновилась до ангелоподобной версии. Следы парят над скорбным путем, то есть спектакль продолжается. Слепоту компенсируют птицы.