это южная столица, столица, которая таковой уже более не является. ее дворец правительства неевропейский. ее дворец правительства столь же европейский, как и колониальная вилла. ее дворец правительства можно осмотреть за 40 юаней, и можно оставаться на целый день. правительство оставалось здесь до зимы 1937 года. когда оно ушло. ворота были заперты. за следующие шесть недель японская армия убила 400.000 гражданских. за следующие четыре недели японская армия изнасиловала 20.000 женщин. городская стена еще стоит, ее можно осмотреть за 20 юаней и можно оставаться на целый день. это единственная целая городская стена в китае. я этого не знала.
в парке улунтань клейкая жара. всё может быть слишком новым или слишком старым, разницу не установить. я пишу письма к т., который лежит рядом со мной в тени. я пишу письма к к., который их читает в маленьком европейском городке, это означает: я пишу письма в прошлое. л. говорит, это из-за того, что здесь всё происходит одновременно; что настоящее – это одновременность на скорости в 350 км/ч.
именно это и проблема, говорит мне б., и берет своё пиво: у нас нет времени раздумывать. моим студентам нужно 30 лет, чтобы осознать, чего они собственно хотят, а тогда они уже сделали то, что делают все остальные. что нам крайне необходимо, говорит б., это индивидуализм. под ним она подразумевает что-то другое, чем я.
х. говорит, что индивидуализм появится, нужно еще просто немного подождать.
г. говорит, что в последнее время постоянно думает о 70-х, такое ощущение, что 70-е возвращаются, и я спрашиваю себя, не считала бы я всё само собой разумеющимся, если бы принадлежала к поколению своих родителей, или к поколению до них, за что бы я больше боролась, чего бы больше боялась. в 70-е не было прессы – были только правительственные газеты, говорит г. три месяца назад он оставил свою работу главного редактора и основал рекламную фирму.
это не город ласточек. это город, который уже забыли. забыть: wàngjì, вонти, буквально: забыть что-то вспомнить. естественно, можно сказать это и иначе. это не стихотворение о кратком размышлении о связи языка и мышления. в лучшем случае, это: дыра в бумаге, достаточно большая, чтобы желать пройти через неё. достаточно большая, чтобы видеть сквозь нее плывущих рыбин. покемонов.
итак, собрать всё, всё ведь исчезнет: дольки имбиря и мускатный бульон, плиты тротуара 20х20 см, на круг – четыре поворота и шестнадцать квадратов по краю – глаз с избытком сна в уголках. передвижная лапшичная и тележка-блинная, человек из службы-доставки на краю дороги читает газету, водяной шланг в саду университета. толстые сонные кошки из кампуса, радио, объявления по громкоговорителям, звуки автосигнализация блуждающие в кронах платанов, красные ленты на ветвях и велосипедах, грузовые вилосипеды, zìxíngchē. liùshí niándàiidezìxíngchē, говорит с., велосипеды, как из 60-х: куда бы ни ехали, они едут сквозь пыльный послеполуденный свет.
ностальгия, говорит с.: жара, в которой всё впадает в спячку, тяжелеет и теряет значимость. дороги идут вдоль холмов, вдоль чего-то знакомо-средиземноморского. в нанкине я в первую очередь думаю об италии, а потом еще о чем-то, что не должна ни с чем сравнивать, чтобы мне это могло нравиться.
это не город ласточек. это город, где я люблю. его стены белы, как бумага, ворота округлы, как медленно сдувающийся мяч. через них еще есть проход. через прошлое, одно из многих, оно – как засевшее в ушной раковине слово-червь настоящего, такое, каким и должно быть. rènao. женьао – это слово о такой форме уюта, возникающего в большой группе людей, где все говорят наперебой и поднимают громкость до такой степени, что забываешь, где верх и низ, – до усталости, в которой всё становится мягким, бессильным и утрачивает своё значение.
в нанкине я вижу бедность, выглядящую усталостью, бедность, продающую всё, что только может иметь как имущество, вещи, о которых я и не знала, что их можно продавать, бедность, всюду носящую за собой пластиковые пакеты, бедность в красно-бело-сине-бело-красно-синюю полоску, из водоотталкивающей универсальной парусины, бедность, свисающую пологом со строительных лесов.
в нанкине я вижу платаны, куда бы я ни шла, большинство из них были посажены до того, как ушло правительство, нанкин – город из платанов, город из парков и озёр, чья великая история счастья еще не написана. в нанкине есть неизменная пила, таковой не являющаяся, пение хриплых цикад с ветвей. когда я прохожу мимо, на короткое время сверчки приглушают звук. как будто им стыдно.
в нанкине я читаю уже всеми прочитанное эссе ли шеньтьяна, декана колледжа юаньпэй, ведь оно было опубликовано онлайн уже целый день до того, как цензура заметила число просмотров.
цинизм, пишет ли шеньтян, является базисом нашего общества, и у этого простая причина. если убрать всех, кто выражает своё мнение, то остаются только те, кто не имеет мнения вообще. zhūjūn, jù zuò quǎnrú жуцзюндзю цуо кунжу, пишет ли шеньтян: уважаемые дамы и господа, сопротивляйтесь искушению превратиться в циников.
итак: собрать всё, ведь всё нужно назвать. принять решение, что пусть всё не есть хорошо; не привыкать к этому по причине простоты, только не к этому жалкому страху. решение в настоящем о настоящем; об отказе от скорби; находящемся в парке улунтан на маленьком острове за автоматами с напитками – кока-кола, kěkǒukělè, кекоу келе – за мусорными баками, ивовыми ветвями и обеденным перерывом, за холодным чаем со льдом в банках и на вынос в полиэтиленовых пакетах; решение после принятия решения, за которым нет ничего: sayittoofastanditsoundslikeaplatitude: exactlythekindofreductive, crushinggeneralityiwanttotrytoavoid.
эта земля сложна, говорит б., сложно сказать, хорошо это или плохо, в любом случае, это интересно. ни малейшего представления, что будет через два года; я ведь едва ли знаю, как было и два года назад.
итак, собрать всё, всё ведь исчезнет: зонтики от солнца, томаты в сахаре, кафе и бары за кампусом, озеро сюаньу, если смотреть вниз с городской стены, регатные дорожки весельных лодок – крохотные иголки между островами, крупными головками цветной капусты сидящие в озере. ю. говорит, что после школы она приходила сюда, когда хотела побыть одна. ю говорит, что мне надо больше пить, duō hē diǎn, и так говорят все. кипячёной воды, kāishuǐ: открытой воды.
ю. говорит, все ждут того, что лопнет раздутый пузырь рынка недвижимости; ю. говорит, она еще не знает, отправится ли снова в берлин. когда ю. в первый раз отправилась в берлин, через два месяца упала стена. 1989, это был ужасный год для китая, говорит ю., после этого я очень долго не возвращалась. пока я заключаю ее в своё сердце, я спрашиваю себя, что я собственно хочу от неё услышать. ю. работает на государство. ю. говорит, что больше не хочет заниматься вопросами внешней культурной политики, состоящей только из курсов каллиграфии; ю. говорит, китай сложнее этого. да, отвечаю я, и поэтому так интересно. ю. устало улыбается.
и под нами лежит озеро, лежит покой города, который забыли, на китайском: покой города, о котором забыли вспомнить; покой с 50-х годов каким-то образом неувиденного города; покой города с восемью миллионами жителей.
в нанкине, осенью, которая летний сезон, который мы переполнили беседами как тяоцы, с такой жаждой, что есть угроза взорваться, осенью, этой ошибкой новичков, прекраснее, чем возможно, и есть лето, я кладу словарь современного китайского языка возле кофейной чашки т. на стол не балконе, где висят сушащиеся полотенца, примечания к примечаниям, объяснения на мостах языков, которые от нас отрекаются, нам обрекаются.
при этом немецкий и китайский так схожи, говорит ю., оба выделяют слова, делают неудачные переводы там, где другие языки элегантно сходятся, а немецкий и китайский сходятся на дословности. языки младенчества, где всё означает то, чем есть, где не делевидение, а далекоглядность, diànshì, дяньши, эклектроновидение. языки с низком толерантностью к чужому, языки грубого рубления, пытающиеся нежно приблизиться к миру, с той нежностью, с которой разделывают рыбу.
и это не совпадение, говорит с., не антропологическая константа, не следование традиции, это дыра в листке бумаги, достаточно большая, одно из тех совпадений, структурных подобий, которые логикам кажутся чудесами, все эти избранным сродством обретенные монстры, маячащие в истории со своих островов и жаждущие внимания.
итак, собрать всё, ведь всё принадлежит языку: мраморные яйца, yóutiáo, ютяо, цензурированные газеты в киоске возле станции метро гулоу, которые не читает никто, критические заметки в «наньфан жоумо» и на «цайсин», которые читают все, пруды с золотыми рыбками и сороки перед храмами, их парящие узоры на крыльях, отлив глубокой синевы под размахом крыла, у шеи. какого же цвета эти птицы, улетающие от своего цвета и забытого?
в нанкине я вижу зимородка, единственного зимородка, которого я когда-либо видела, на бетонированном краю канала в сянлине на предпоследней остановке метро №2 по направлению на цинтян лу.
в нанкине платаны на метр от земли, а стены старого города – на два покрашены белой и пастельно-жёлтой красками, в нанкине кондиционеры «хайер», в нанкине электрокабели перевязывают небо.
в нанкине я узнаю различие между прагматикой и прагматизмом. отличие состоит в принимаемом решении, а оно состоит в цене, которую нужно заплатить: для прагматиков она должна быть настолько малой, а для прагматистов – насколько высокой, как только возможно. не из удовольствия, не по причине геройства или надежды – надежда, как пишет лу сюнь, равна отчаянию как такой же иллюзии – из-за принятого решения, обязанности, отказа. отказа быть циничным, уклонения от привычки к тому, что всё есть хорошо, от неумения всего оставаться хорошо, из-за безнадежной серьезности, с которой вступаешь в некую игру.
нет, я действительно не интересуюсь надеждой, говорит л., меня интересует место действия.
я пишу, говорит лю сюнь, потому что люди это ненавидят. мир полон людей, которым плохо, точно так же есть те, которых не интересует ничто другое, кроме обеспечения собственного комфорта. но нельзя, чтобы его можно было просто так заполучить, поэтому этим людям мы должны время от времени подсовывать нечто достойное ненависти, что может разрушить их такой удобный мир.
suǒyǐ yàojué mù, nǐ jiù gǎnkuàidòngshǒuba, говорит б.: если хочешь вырыть могилу, то принимайся же за работу.
пошли свою любовь на день святого валентина, провозглашает плакат позади киоска в парку улунтань, пошли курьером. tóngchéngfēisòng, только 5 юаней, доставка по городу, до 6 часов. день святого валентина, qīxì, седьмой день седьмого месяца, в нанкине, осенью, которая – лето.
qiūfēngqiūyǔ / chóushā rén, говорит цю цзинь, первая феминистка китая, анархистка с осенью в фамилии и мечом в псевдониме, говорит 13 июля 1907 года, перед зеркальной гладью озера вечером накануне своей казни: осенний дождь, осенний ветер / и тот жалкий страх. цюфан цюю / чоу ша жень, произносят миллионы китайских школьников, учащие стихотворения наизусть.
раньше или позже, говорит х., каждый из нас получит пулю в голову. это неотвратимо, поэтому нужно точно знать, что получим мы ее от наших противников, а не от себя самих.
cǐkè, shéiméiyǒufángwū jí bùbì ànjiē dàikuǎn, говорит х.: тому, кто дом не заимел, — не заиметь кредит. так или иначе, говорит х., я никогда не понимал, почему кто-то вообще работает на государство, есть же столько возможностей зарабатывать деньги в китае. х. платит за мой обед и смеется. нужно быть осторожной тогда, напоминаю я себе, когда любимые дарят нечто слишком значительное: это может быть и прощальным подарком.